Виктор - Страшные Соломоновы острова

Мы дружно захлопали.

«Ну, друг мой Дитер, с женой у тебя, похоже, вопрос решен», – чуть было не ляпнул я, но сдержался и полез за сигаретами. А Димыч, крякнув озадаченно, хлопнул Мелкого по плечу и задумчиво произнес:

– А знаешь, старый, мне вот чего сейчас в голову пришло. По итогам одной только минувшей войны мы еще лет триста должны вас ненавидеть на генетическом уровне. И когда я читаю о той войне, у меня нет никакой к вам братской любви. А руки сами по себе сжимаются в кулаки. Но в целом... Спроси меня, к кому из европейцев я отношусь лучше всего, я отвечу – к вам, немцам. Мы не очень любим людей, которые, улыбаясь, держат при этом камень за пазухой либо кукиш в кармане. Мне кажется, вы единственные, кому это не присуще ни в малейшей степени. Такая вот пертурбация геополитики. Как хотите, но за это срочно надо выпить, – и разлил, не скупясь, искренне сокрушаясь по поводу мизерного калибра нашей походной посуды.

Но тут же схватив чайную термокружку, Димыч перелил в нее содержимое всех стопок, долил до краев и попытался подняться. Хеля активно воспротивилась. Пришлось смириться. Он аккуратно поднес емкость к подбородку и очень серьезно сказал:

– Спасибо вам, ребята. Где вас раньше носило? Мрак. Я начинаю. Через минуту хочу видеть эту кружку пустой, – и запрокинул голову, облегчая нашу задачу ровно наполовину.

Пройдя полный круг, пустая кружка упокоилась на земле. Воцарилось недолгое молчание. Вспомнили об остывшем шашлыке, кто-то закурил. Димыч вновь прорвался к микрофону.

– А кстати... О том, чего не может быть. Дитер, бабульку у моста не забыл еще? Очень тебе рекомендую сходить к врачам провериться по поводу своей хвори. Наверняка ведь была у тебя какая-то, а?

Немец сразу посерьезнел.

– Уже, – уставясь в костер, произнес он. – Не хотел говорить. Потому что это за гранью моего понимания. У меня рак легких. Был. – Он прикоснулся рукой к левой стороне груди. – С прорастанием опухоли в плевру. Третья стадия. Это приговор. Поэтому я и махнул рукой на здоровый образ жизни и вернулся к алкоголю и табаку. И заставил себя не думать о болезни и жить, сколько суждено. На всю катушку. Сегодня я успел сделать три дела. Сходить в кирху, попросить у мамы прощения и сделать томографию. Про маму говорить не буду, извините. А томография показала полное отсутствие опухоли. Конечно, предстоят еще более тщательные анализы, но врачи убеждены – я здоров. Как это может быть – не понимаю.

– А чего тут понимать? – хмыкнул друг. – Как просвещенный европеец, ты просто обязан созвать пресс-конференцию и рассказать всем интересующимся о бабушке Земляного Дедушки. И предложить построить у того моста здравницу «Последний путь». Рискуя при этом получить еще один диагноз – буйнопомешанный.

Дитер обескуражено развел руками, а напарник перевел взгляд на меня.

– А ты чего притух? Давай, колись. Чего ты там копнул эдакого и что за полшажка не сделал?

Я неохотно потянул очередную сигарету из пачки. Покрутил, кинул в костер.

– Не помню, почему без тебя, но по весне поехал я покопать на Тихвинку. Хабара почти ноль, вот только попалась мне висюлька странная. Брошь не брошь, медяха литая размером с Катин пятак. Кольцо в кольце, а в середине звезда Давида шестиконечная. Ну, орнамент странный. Будем дома – покажу.

– Ну, это понятно, – пробасил подельник. – Вместе съездим потом, прикопаем, где взял. А по второму вопросу чего скажешь?

Я окунулся в воспоминания.

– Да ерунда, если честно. В двухтысячном по Аргуту сплавлялись. Это река такая на Алтае. Шестерка. Ну, в смысле – шестая, высшая, категория сложности для прохождения. Приложило меня там, кстати, в пороге, от души. Есть там такой Карагемский прорыв. О нем совсем отдельная история, потом как-нибудь расскажу. Оч-чень непростое место. Так вот мы там на поляне катамараны собирали, к сплаву готовились. Куча народу, ясный день. И приспичило мне отлить. Ну, отхожу в кустики чисто формально, метров на пятнадцать. Сделал свои дела и по пути решил ветку облепихи зацепить. Сделал крюк метра три. И вдруг такой меня ужас обуял…

Смотрю на траву перед собой и понимаю, что туда становиться нельзя. Что это даже не смерть, а что-то куда более страшное. Стою, ничего не понимаю. Вон ребята переговариваются. Я их вижу, а они меня. Солнце светит, река шумит, птички поют. А меня колбасит, спасу нет. В общем, сделал я шаг назад, развернулся как в дурном сне и на ватных ногах кое-как в лагерь вернулся. Мучился очень долго от стыда за непонятную трусость свою и интенсивно потом доказывал сам себе, что я не такой. Стыдно вспоминать. Потом списал на непонятки и забыл. Такая вот история.