Виктор - Страшные Соломоновы острова

Ломая зависшую паузу, я ухмыльнулся и взглянул на жадно внимавшего девушке немца.

– А что это граф Суворов у нас не пьет? И когда мы услышим, наконец, о Великой Немецкой Загадке?

Дитер, растерянно улыбнувшись, попытался закосить.

– Нет уж, – громыхнул Димыч. – Мы долго ждали. Привыкай, друже. Сказав «а», говори «епть»!

Немец, сдаваясь, выставил перед собой ладони.

– Хорошо. Но давайте я все-таки уйду от глобальных определений. Все мною сказанное попрошу оценивать с учетом субъективности точки зрения частного лица.

Напарник, изображая из себя подушку для возжелавшей особого уюта Змеи, досадливо поморщился.

– Ну никак тебе без прелюдий не обойтись. Давай, разоблачайся.

– Ладно. Я попробую. Витя, можно чайку?

Я охотно исполнил требуемое. Дитер аккуратно отхлебнул обжигающий напиток и восхищенно закатил глаза.

– Прима! Так вот. Нас, немцев, считают сентиментальной нацией. Это упрощенный взгляд подверженных навешиванию броских ярлыков некоторых исторических личностей. Проблема гораздо глубже. Есть у моего народа такая потаенная, связанная с утратой чего-то очень дорогого, светлая грусть. Источник ее исчез за давностью времен даже из народной памяти. Остались лишь слабые отголоски и тоска. Тоска ребенка, отлученного когда-то от материнской груди. И когда на немца вновь падает тень этой грусти, глаза его увлажняются, а голова сама по себе поворачивается на восток. На Россию. Я не проводил никаких исследований, разумеется. Но анализ некоторых бесед с не самыми глупыми соотечественниками и собственные ощущения дают мне основание думать подобным образом.

Как народ, своеобразно распоряжающийся своей судьбой, вы вызываете вполне ожидаемые нарекания у европейцев. И у немцев, в частности. Не торопитесь мне возражать, – умоляюще воскликнул он. – Дайте договорить, пожалуйста. Мне и так очень нелегко.

Мы затихли.

– Ваш жизненный уклад кажется нам во многом сумбурным, спонтанным. Алогичным, если хотите. Может быть, поэтому совместная история наших стран омрачена войнами. Как реакцией на столь мощный раздражитель.

Мне сейчас представляется, что все это – история взаимоотношений давным-давно покинувшего отчий дом ребенка со своей матерью. Ребенок вырос и возмужал. Стал самодостаточным и заслужил непритворное уважение соседей и обоснованный страх врагов. Он трудолюбив, честен и упорен в своем желании жить достойно. И у него это неплохо получается.

И сравнивая себя с другими, это выросшее чадо объективно оценивает свои плюсы и делает правильные выводы из своих минусов. И в итоге добивается еще больших успехов. И их признает весь мир. А потом чадо вдруг с удивлением замечает в себе искреннее, глухое раздражение от непонятного его прагматичному уму укладу жизни той стороны, что была когда-то его колыбелью. И появляется непреодолимая тяга сделать так, как ему кажется правильным. Исправить, переделать, перестроить на свой, привычный лад.

А та, материнская сторона, и не сопротивляется вроде. Она охотно и с благодарностью принимает какие-то инновации, технологии, учения. Все, кроме посягательства на право жить по усмотрению своему. И начинается очередная война. По-другому этот выросший дитятя делать просто не умел. А война, на взгляд немца, это всегда математика. И приступая к ней, мой народ всегда сначала убеждался: подсчеты верны, проект жизнеспособен, мы победим. И всегда получалось наоборот. И я теперь знаю, почему.

Мы руководствовались геометрией Эвклида, забывая, что она – всего лишь одна из проекций геометрии Лобачевского. Великой науки великого русского. Мы забывали, что пошедшие на отчий дом войной – обречены и будут наказаны. Мы забывали, что наше представление об истине – всего лишь наше представление. Мы научились устраивать хорошо свою жизнь и стали считать, что знаем, как вообще надо правильно жить. Не понимая, что это разные вещи.

Хочу, чтобы вы знали. Вековечное немецкое Die Drang nach Osten – это, по сути, просто исковерканное стремление ребенка вернуться в материнское лоно. В правильном переводе – отнюдь не «поход на Восток» как натиск, а как стремление, если хотите – порыв. Я могу ошибаться, конечно. Но! Это просто искреннее желание вновь обрести когда-то давным-давно утерянное в погоне за мнимым благополучием ощущение цельности бытия и возвращение к истинным истокам жизни.

Дитер вздохнул, переводя дух, и с легкой опаской взглянул на нас.

– Я никак не могу это обосновать. Более того, я вряд ли когда решусь это повторить кому-нибудь еще. Но я так чувствую. Глядя на вас, друзья, я абсолютно отчетливо ощущаю, что вы сохранили в себе это нечто, чему нет названия. Но жить без него и тягостно, и пусто. Поэтому на будущее: если мы – друзья, то прошу о любых ваших поездках ставить меня в известность. А я сделаю все возможное, чтобы быть рядом с вами. Кроме того, я сажусь изучать русский язык и вплотную приступаю к поискам русской жены, – и шутливо поклонился.