Виктор - Страшные Соломоновы острова

Определив дальней комнате роль девичьей светелки и убедившись, что во второй есть где упасть мужикам, я, прихватив по пути подушку, решил расположиться в зале на диване. Указав освежившемуся Дитеру его спальное место и быстренько сполоснув рожу и руки, сам вышел на балкон выкурить крайнюю на сегодня сигаретку. Подо мною сонный город лениво перемигивался глазками светофоров, редкие машины вольготно скользили по пустым перекресткам, отводя душу от дневной толчеи.

Сзади тихонько скрипнула дверь.

– Не помешаю? – робко спросила Хеля, облокачиваясь о поручень балкона рядом со мной.

Я вместо ответа обнял ее за плечи.

– Витя, что мне делать? – тихонько спросила она. – Димыч, он...

– А я? – глупо вырвалось у меня.

Девушка подняла ко мне взволнованные, бездонные глаза.

– Витя, ты самый лучший из мужчин, честно. Я не знаю, как это описать. Просто знаю, что это так. Но ты не мой мужчина.

Я вздохнул, окончательно прощаясь с несбыточными надеждами и испытывая странные чувства к этой удивительной девушке. Чувство родства и желания защитить от всего на свете. И очень боясь разрушить эту трогательную атмосферу доверия, негромко спросил, утверждая:

– А Димыч – твой?

Она помолчала, как будто вслушиваясь во что-то сокровенное внутри себя, и обреченно уронила голову на грудь.

– Мой. И он это знает.

Я молча курил и ждал продолжения.

– Понимаешь, командор, я уже давно взрослый, состоявшийся человек и знаю, как обращаться с мужчинами. У меня бывали влюбленности и порывы страсти. Но это все не то. То, что сейчас происходит со мной, не имеет названия. Я не потеряла голову, у меня нет неодолимой тяги к нему, как у самки.

Я просто хочу в нем раствориться. Стать неотделимой частью. Быть его судьбой навсегда и везде. В палатке, в сугробе... Если нужно, я готова таскать за ним эти дурацкие пулеметные ленты и выпрашивать потом свидание в тюрьме. Даже если цена этому – жизнь, пусть так.

Я затаил дыхание. Даже пошевелиться в этот момент казалось кощунством. А Хеля печально продолжала, казалось, забыв о моем существовании.

– Может, это зов крови? Я ведь не совсем немка. Помнишь старушку у моста? Она все сказала правильно. И про имя мое, и про бабушку... Про имя сейчас не хочу. А остальное... Я – поздний ребенок от второго брака. Мама родила меня в тридцать семь лет, а сама появилась на свет в сорок шестом в Магдебурге. Ее отец был советским солдатом.

Я непроизвольно напрягся и стиснул зубы.

– Нет-нет, ты неправильно понял, – встрепенулась девушка. – Никакого принуждения не было. Это осознанный выбор. Просто в Германии совсем не оставалось здоровых свободных мужчин, и многие наши женщины шли этим путем. А у бабушки еще и чуть заметна хромота после ранения в результате бомбежки в сорок четвертом.

Как сейчас у вас говорят – ей ничего не светило. Она рассказывала, что работала при русской комендатуре, а этот солдатик служил во взводе охраны. Или как правильно? Он успел захватить войну в самом конце, но все равно был таким трогательным и наивным, что бабушке, несмотря на всю свою миловидность, пришлось приложить массу усилий, чтобы у них завязались отношения.

Этот роман длился два месяца, потом солдат неожиданно пропал, а бабушку уволили с работы. Она рассказывала мне, что он был первым мужчиной в ее жизни, и ребенок, моя мать – от Бога. Еще через месяц ей каким-то чудом удалось перебраться к родственникам в Гамбург. Дай мне, пожалуйста, сигарету.

Я молча протянул пачку и чиркнул зажигалкой.

– Так что, командор, войны мы в себе носим гораздо больше, чем тебе это представлялось там, у костра, – невесело улыбнулась Хелена. – Мы с бабушкой много разговаривали о ее жизни. Она ни о чем не жалела. Говорила, что пусть короткий, но этот роман был лучшим временем в ее жизни. Отсюда и мой интерес к России, и выбор профессии. Я чувствовала: что-то обязательно случится в моей жизни, и это непременно будет связано с вашей страной. Но оказалась совершенно не готова к такому. И Димыч...

Я же вижу, как нравлюсь ему, он не может не чувствовать моего расположения. Но, Витя, мне иногда кажется, что ему проще снова схватить пулемет и убежать с кем-то сражаться, чем посмотреть мне в глаза или взять меня за руку. И я не знаю, что мне делать. Навязывать себя – немыслимо, а надеяться на естественный ход событий бесперспективно. Ты же его знаешь?! – она вновь с непонятной мольбой взглянула на меня. – Я не понимаю, чем ты в состоянии мне помочь. Но если можешь – помоги. Иначе мое сердце просто не выдержит, – и снова опустила голову, невидяще всматриваясь в блеклые желтки уличных фонарей.