Юрий Корольков: В годы большой войны

В ту ночь проводил Спиридонова, уговорились с ним о встрече в Питере. Он уехал в деревню повидать родных.

Мы назначили отъезд на завтра. Приказал оседлать мне Копчика. В последний раз. Хотелось проехать на ту сторону хребта, где тянутся по склону давно брошенные нами позиции. Долго кружу, не пускают глубокие нити ходов сообщения, которыми изрыто все поле. Вот окопы, вот землянки… Такие землянки были и в Польше, в Галиции, на Висле, землянки в тылу, землянки зимой и летом. И в каждой — кусок твоей жизни, твоих снов, твоих дум, твоих записей.

Добрался. Окопы разрушены. Бревна пошли на дрова. Проехал еще и остановился у проволочных заграждений. Будто бы все так просто: колья, обтянутые тенетами проволоки. А это символ трех лет войны, символ всего пережитого. Неужели отдать три года жизни — войны, отдать раны и убитых твоих товарищей, отдать скорбь и печаль, отдать труды и лишения — все отдать «за мир поротно и повзводно»?…

И где-то там, за холмами, «он», враг. Он знает все, он покрыл наш тыл полчищами шпионов. Он выжидает, когда станут пустынными позиции, и кинется на беззащитную землю. Измена творится, торжествует враг, люди обезумели, страна гибнет. Что же мы-то — любившие и присягавшие? Спасти во что бы то ни стало, спасти какой угодно ценой! Спасти и погибнуть…

Куда же мы едем? В Москву. Зачем в Москву? Спасать революцию. Как спасать? Великая тайна. Мы уезжаем гурьбой — я, Орлов, Евтеев, Николаев, Сема и другие. Можно сказать, что мы демобилизуемся в составе команды. Мы едем шайкой, скопом, с оружием. Мы сила, нас боятся.

Медленно тащился поезд. Столь же медленно тащился день, другой, несколько томительных дней. От всего отрешенный, сидел я в углу теплушки на своем походном чемодане и думал. Все вспомнил, все привел в порядок. Все обдумал, ничего не упустил. И я решил…

Ночь зимняя стоит над лесом. Ночь рассказывает про страшные испытания, данные земле, про брань междоусобную, про революцию, гибнущую в измене. Обо всем говорит ночь. Все найдено, все стало ясным. Больше не думаю ни о чем. Во мне чувство святости подвига. Я — как воин, получивший приказ на смерть. Я приму на себя самое большое, что может взять человек. Я решил: я убью его!

1 января 1918 года.

Сегодня утро Нового года. Смутно, туманно, морозно начинается его первый день. Проснувшись, нахожу свои книги на полу и свечку, сгоревшую до основания. Не хочется двигаться. Завертываюсь удобнее в одеяло и оглядываю знакомые стены комнаты, вспоминаю вчерашнюю встречу и стихи Ирине. Слышу, как в столовой Ксения Александровна гремит посудой. По коридору мягкие, уверенные шаги Капитана, шаги сильного зверя. «Я вернусь через полчаса», — говорит он в столовой. Хлопнула входная дверь. Ксения по-прежнему бряцает посудой.

Шаги Капитана и голос его нарушают нити новогодних мечтаний. Нет радости впереди, впереди только бездна и неизвестность. А на рабочем столе, рядом с любимыми книгами, лежит наган и готовая к действию бомба…

За углом в переулке наша секретная квартира, где живут беспечный Макс, Кутило Капитоныч, Моряк, Юнкер, Сема и другие. Капитан, наверное, ушел туда. Там живут охотники, которые выслеживают зверя. Они смелы, настойчивы и упорны. Однако зверь не дается. Напали на след — след оборвался. Ждали в засаде — не вышел. Когда его выследят наверняка, придут ко мне и скажут. Я убью его. Затем явился сюда и жду. Но где же большая радость грядущего подвига? Тайным ядом сомнений отравлен разум. Как мучительна зараза петроградских дней! Кто же разорвал мне надвое душу, какой ценой вернуть утраченную твердость?

На столе под стихами — письмо Спиридонову. В письме все тот же яд, запрятанный в твердость придуманных слов. Твоя цельная мужицкая натура выдержит соблазны обольщений. Ты ведь убил жандарма, ты мне поможешь расправиться и с этим… Так ли это?

Вернулся Капитан, рассказал, что в «предбаннике» (так мы называем нашу конспиративную квартиру) ночь провели очень бурно. Погода благоприятствует заданию, но нового ничего нет. Капитан не уверен, что от Технолога будет какой-то толк: он все сулит и сулит. Капитан решил ждать не дольше сегодняшнего вечера, а потом вернуться к прежним методам слежки. Но действовать через Смольный — дело затяжное. Здесь возможности ограничены. Квартира Бонч-Бруевича в этом отношении гораздо удобнее. А Технолог вообще не внушает доверия Капитану.

Чтобы занять себя, сел за неоконченное письмо, бросил. Взялся за книги, ни одна не привлекла внимания. Несколько раз принимался за дневники. Почему же так странно, так беспричинно взволнована душа?