Алексей Штрыков - Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате [СИ]

Что ещё за наваждение! На мои грозные расспросы он, извиняясь, пояснил, что в гостинице назвался чужим именем — Хванбо Санджун.

В северо-восточных областях есть народная поэма «Сожжённое имя», которую одинаково любят и китайцы, и корейцы. Я читал её в переложении. Её герой, молодой человек Хуанфу Сянцзюнь, расстаётся с любимой и всей своей роднёй и отправляется на поиски славы. Поэма весьма подробно описывает его подвиги, всенародную любовь, которую ему удалось снискать, награды, которые он получает от разных правителей, а в конце — и от самого государя, но всё это впустую. Вернувшись в родную деревню, он узнаёт, что никого из тех, кто был ему дорог, уже нет в живых. Зачем ему теперь прославленное имя! Хуанфу пишет его на листе бумаги и сжигает, стоя на вершине одинокой скалы.

— Хванбо Санджун был из нашего рода, — сказал Минхёк.

Так говорят все корейцы.

Накануне он хвастал огромной силой, и мне было интересно увидеть, насколько он в действительности силён. Мы отправились в лавку к скобарю, там Минхёк за пару минут согнул в дугу и разогнул четыре железных бруса, а затем сплёл из гвоздей иероглиф «простота». Я остался доволен и немедленно взял его на службу. Он просто сиял от счастья. Чжан, ещё при жизни отца привыкший сам набирать прислугу, к моему выбору отнёсся с видимым недоверием, но определил Минхёку комнату по соседству со своей. Забегая вперёд, скажу, что в ней он обустроил кумирню с жертвенником и в свободные часы подолгу молился там о старшем брате. А спал, как и говорил, на голой земле в саду, складывая у головы все свои пожитки: пригоршню шаманских побрякушек, огниво и глиняную флейту. Часто он (видимо, желая всегда быть под рукой) располагался на ночь у дверей центрального здания, чем доставлял мне некоторое неудобство.

Вечером пожаловали гости. Ли пришёл к нам домой, наверное, впервые лет за пять. И начало нашей беседы прошло в воспоминаниях о моём отце. Непривычно и по-своему даже удивительно было слышать от странствующего администратора столь тёплые и сердечные слова. Но вот слуги переменили блюда, и вместе с тем переменился предмет нашей беседы.

— Вы, стало быть, из области Цзюй, из «края смелых и верных»? — спросил я у Симэнь Фу (если это действительно было его имя). — Но ваше произношение выдаёт, скорее, человека с севера Чжао.

— Всё так, — ответил, улыбаясь Симэнь. — Вначале наша семья действительно жила в Девяти провинциях, и мой отец старательно обучал меня владению оружием, но, когда мне было двенадцать, он погиб в Юэ. Вся наша родня была в Чжао, и мать перебралась туда. Наверное, поэтому я и не пошёл по стопам отца: дед направил меня совсем по другому пути. Он был судьёй в Байчэне и привил мне любовь к законам.

— Но прежних упражнений вы, судя по всему, не оставили.

Симэнь несколько смущённо взглянул на свои могучие плечи:

— Верно, и это изрядно помогло мне по пути сюда. Яньские горы (не в укор будет сказано местным властям) просто кишат головорезами.

Слушать это было невыносимо, но я взял себя в руки и задал третий вопрос, подготовленный с самого начала:

— Область Цзюй славится искусством танца с оружием. Грозный губернатор Вэнь Цзэман — и тот, говорят, не упускал случая на пиру блеснуть своим мастерством. Вы не сочтёте за труд что-нибудь для нас исполнить?

Если Симэнь Фу и волновался из-за моих расспросов, эта просьба явно придала ему уверенности. Он, наверное, и впрямь был цзюйцем (неизвестно, правда, что́ в действительности он делал в Чжао) и сейчас лишь посетовал, что не будет подходящей музыки. Я порадовался тому, насколько удачно всё складывается.

— Мой слуга, кореец, неплохо играет на флейте горские мотивы. Может быть, вам это подойдёт?

Мой гость учтиво поклонился и встал из-за стола. Явился Минхёк со своим нехитрым инструментом. Я бросил короткий взгляд на администратора Ли. Его лицо, как обычно, не выражало никаких эмоций, но уголки глаз напряглись. Переливом зазвучало вступление. Танец начался. Симэнь и правда превосходно владел клинком. Лезвие, вращаясь, проходило в волоске от его подбородка, извивалось змеёй и раскрывалось блестящим веером. В мелодии стремительные пассажи перемежались с отчётливыми паузами, и меч после красивого широкого взмаха или опасного выпада картинно застывал в воздухе. Это было красиво, но главное — я успел рассмотреть всё, что мне было нужно. Когда отзвучала каденция и Симэнь замер в угрожающей позе, словно изготовившись для сокрушительного удара, я после бурных рукоплесканий заметил: