Владимир Петровский - Редко лошади плачут. Повести и рассказы

Ведро в кухне было доверху наполнено пустыми консервными банками, в цветочном горшке на столе лежала обертка от печенья; стол был грубый, выкрашенный в синий цвет. На плите кипел чайник. А на подоконнике сидел кот, всем своим видом доказывающий, что это уютное жилье.

Толмач, покряхтывая, налил в алюминиевую кружку чай и достал из стола пачку печенья.

– Хочешь фотографии посмотреть, Женечка?

Шаркая и опираясь о стену, он принес из комнаты большой потрепанный конверт.

– Вот это я на Интеграле… – говорил Толмач, передавая мне снимки. – Это в Риге, на Парусе, был у меня такой конь… Это снова на Интеграле, в Москве прыгаю, на ипподроме…

Толмач передавал мне фотографии, я смотрел их и думал: какая же сила носит старика по клубам и конзаводам? Ведь он пенсионер, а как-то ухитряется оформляться… И, конечно, не годится он для этой работы. Какой он старший тренер? Сегодня была заездка, пал жеребец, а он и в конюшне не показывался, ничего не знает… И спортсмены его не уважают, каждый день на стенах вон пишут, что Толмач – дурак… А им бы как раз не стоило это писать. Уж кому, а спортсменам с Толмачем не плохо: заботится он о них.

Я вспомнил свои выезды с Толмачем на соревнования. Там часто бывали заминки с фуражом, талонами на питание, гостиницей, манежем для тренировок. Все тренеры беспомощно разводили руками, а Толмач, сказав нам: «Ничего, все образуется, ребятки», – шел к кому следовало и неразборчиво бубнил, прося все – таки постараться и сделать, и бубнил до тех пор, пока обалдевшая администрация не соглашалась на все, лишь бы только он ушел.

А на стенах все-таки пишут, подумал я.

– Это Павлик, – говорил Толмач. – Павлик Алексеев, узнаешь?

Я увидел Пашку, верхом, в рединготе и каске. Рядом стоял Толмач.

– Так вы его давно знаете? – удивился я: на фотографии Пашка был совсем молодой, лет шестнадцать.

Толмач грустно покивал.

– Павлик ведь начинал у меня, да… Шесть лет я с ним работал.

Это было неожиданностью для меня. Среди бывших Толмачевых учеников были многие известные теперь спортсмены и тренеры, но все они работали у него по году – два, не больше, да и я тренировался у него совсем не долго, но чтобы шесть лет… Так вот почему Пашка тут оказался, подумал я. Старая любовь… Сложно сейчас Толмачу.

– Так как вы с Тополем решили, Алексей Петрович? – спросил я, допивая чай, уже немного остывший.

Толмач сложил фотографии в конверт, помолчал, потом неохотно ответил:

– Не знаю, Женечка… Не знаю, кому тут его отдать можно. Пока пусть Миша Рябов на нем сидит, у него руки мягкие. И парню польза, опыта наберется на таком коне. Но выступать на Тополе, конечно, ему рано. Тут и говорить не о чем. – Толмач помолчал. – Может быть, Павлик станет посерьезней…

– Да я не про Мишу. Если Толику его отдать?

– Нет, – решительно сказал Толмач. – Этот конь ему не по силам. – Потом подумал и добавил: – А Павлик ведь очень неплохим спортсменом может быть, я его хорошо знаю. Он ведь, Женечка, первенство «Урожая» два раза выигрывал по юношам… Но никакой культуры в человеке. Он, как ушел от меня, стал на ипподроме работать, с рысаками… Играл там в тотализаторе, потом попался: придержал рысака. Это у них фальшпейс называется, знаешь, Женечка? Ну вот… – Толмач засмеялся, закашлялся, покачал головой. – Павлик ведь мелкой сошкой там был, его и выгнали. Он обратно в спорт, а его не очень-то и ждут. Вот как бывает… – Он взглянул на часы. – Э-э, надо спешить, половина третьего.

– А может, я Тополя в Киев продам. У меня там хорошие знакомые есть, – продолжал Толмач на улице. – Жалко, если конь тут пропадет. Правда, Женечка?..

Я иногда подумывал, не стоит ли попросить Тополя себе, – но это было, конечно, ни к чему: к трем часам почти не оставалось сил еще и на Тополя, да и не было здесь заведено такого – готовить для себя сразу двух лошадей одного возраста. Кроме того, и Толик бы на меня обиделся.

На стене каптерки белела надпись «Толмач – дурак». Пока Толмач, косясь на нее, распределял между школьниками лошадей, я пошел седлать Рефлекса.

Я готовил его самостоятельно. Толмач с самого начала решил не вмешиваться, предупредил только несколько раз: «Мягче, Женечка, мягче, ты же знаешь, как надо», – и все. Я часто уезжал один, за территорию конзавода, в степь, рысил по проселку, сворачивал и шагал по сугробам, приучая Рефлекса идти в любое с его точки зрения опасное место. Но конь и не был трусливым. Вообще-то я всегда предпочитал лошадей, которые поначалу боятся препятствия: с ними хоть и больше возни, но зато потом они прыгают очень аккуратно, словно боясь прикоснуться к жерди. Рефлекс же, хотя шел всегда на прыжок смело, никогда не небрежничал, прыгая мощно и с запасом.