Владимир Петровский - Редко лошади плачут. Повести и рассказы

– Наверху, – сказала она.

Я поднялся по широкой лестнице. В конце второго этажа сидел возле окна лохматый черноволосый парень в телогрейке и кирзовых сапогах, облепленных соломой. Этот свой, с конюшни, подумал я и спросил:

– Где начкон?

Парень мотнул головой: там, дескать, – и, пристально посмотрев на меня, спросил:

– Из Москвы?

– А что, заметно?

Он поднялся из кресла и, подойдя ко мне, протянул руку:

– Толик. Нам Толмач все уши прожужжал. Приедет, говорит, мастер из Москвы… Ты ведь Малышев?

– Малышев.

– Ну вот… Я кандидат, еще тут два перворазрядника есть, в общем – команда будет теперь.

– Сделаем, а как же без команды, – сказал я. – А Толмач у начкона?

– Та-ам, – протянул Толик, направляясь снова к креслу. – Уже час сидят, ля-ля разводят…

Толмач ничуть не изменился с тех пор, как я видел его в последний раз. Сутулясь, блеснул хитрым глазом исподлобья:

– А-а, Женечка… – Неуклюже встал со стула, представил меня:

– Это вот тот самый спортсмен, которого мы ждем.

Эта фраза звучала бы здорово, не будь она сказана в Воздвиженках. Серьезный и строгий, под стать своему серому костюму, начкон протянул мне руку.

– Очень хорошо, – сказал он, обращаясь к нам обоим. – Идите к директору, в отдел кадров. И работайте.

Директор, здоровенный голосистый мужик, отнесся ко мне с подозрением:

– Удрал?.. Из Москвы-то, а?..

Толмач молчал, я тоже не стал спорить.

– Так, – звучно говорил директор, листая мою трудовую книжку, – сейчас посмотрим… Угу… Угу… Что же ты из Москвы-то удрал?

Толмач показывал ладонью: ничего, ничего, Женечка, все образуется. И действительно, директор не нашел в моих бумагах ничего подозрительного, подписал заявление не очень, как мне показалось, охотно, – потом посмотрел на меня, словно прокурор на обвиняемого.

– Ну, – сказал он, – теперь увидим, что ты за работник. И почему из Москвы удрал.

Мы были в кадрах, в бухгалтерии, у зоотехников; Толмач водил меня по конторе, как экскурсовод, все показывая и со всеми знакомя, а потом отвел меня к избе, в которой он, оказывается, уже снял для меня комнату.

Хозяйку звали тетя Настя. Это была маленькая суетливая старушонка, которая сразу же выложила мне свои условия, и я со всем согласился. Комната мне понравилась. Тут было чисто, была кровать и печка, и еще шкаф в углу, и всякие табуреточки, ящички, фотографии на стенах, и на всем висели или лежали белые кружевные салфетки. Посреди комнаты стоял стол. Я положил на него чемодан, который целый день таскал в руках по конторе, и хозяйка неодобрительно сказала:

– Ай!.. Чемодан-то грязный.

Она заглянула мне в лицо, погрозила строго пальцем:

– Ты смотри!.. Ты сюда девок не води, да.. Тут девки и-их какие! Ох, караул, – схватилась она за бок, но тут же снова подняла палец. – И жокеев тоже не води. А то был тут один… Што ни день, то сидят, бражничают. А бражка-то вон она, вона, у печки, но ты на нее не наседай, да…. Ты кружечку-то черпни – и хватит, да…

– Да он не пьет, Настя, он парень тихий, – засмеялся Толмач, хитро исподлобья смотря то на меня, то на хозяйку. – И не за девками он сюда приехал.

– Ну я не знаю, зачем приехал, сказала хозяйка уже добрее. – А только как засядут за стол – ну караул!.. И девки тоже…

Толмач ушел.

Я посидел немного на кровати, потом походил по комнате. Завтра надо будет начинать работу. Как-то она сложится?.. И что за коня подобрал мне Толмач?

Неожиданно с грустью вспомнилась Ирина. Темный перрон, прожектор над линией, желтые пятна электричек… Казалось, что это было очень давно, а ведь прошел всего один день.

Я достал из чемодана каску и повесил ее на гвоздь в стене. Ничего, подумал я. Напишу ей письмо. Вот только разберусь, что тут к чему.

На улице шел сухой легкий снег. Мне нужно было зайти еще в сельсовет, и я спешил, потому что уже вечерело. За спиной затопали, я обернулся – это был гнедой рысак, запряженный в легкие двухместные сани. В санях сидел Толик, с которым я говорил в конторе.

– В село? – закричал он. – Садись, поедем!

Я заскочил на ходу, и Толик, чмокнув, пустил рысака пошире.

– Выездной, – объяснил он. – Один рысак на весь завод остался. Остальных на тракенов сменяли… Ну и правильно сделали, что сменяли, да? – Он усмехнулся. – А то на ком бы нам выступать.

– Ты сам-то местный? – спросил я.

– Какой местный… У нас двое только местных – Кабан да Шурка. Кабан – это фамилия такая, его Володькой звать, а Шурка – сам увидишь… Балбес один. Это все так, не конники. У Кабана первый разряд, правда, но все равно, не конник он, душой чую. Тут ведь молодежи-то мало, уезжают все. Местных на конзавод веревкой не затянешь. Они ж тут выросли, им что поинтересней подавай. Ну и приглашают со стороны. Ты вот приехал, я, Павлуха – уже трое…