Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

Лишь когда они оказались на скоростной дороге, ведущей к Рейну, Боб посмотрел на доктора Дорлаха.

– Дюссельдорф? – спросил он. – Марион в Дюссельдорфе? Почему это?

Дорлах молчал. Лишь вблизи судебно-медицинского института он притормозил у обочины. Боб огляделся. Он ничего не понимал.

– Здесь?

– Нет. Прежде чем мы завернем за угол, я должен вам кое-что сказать. – Доктор Дорлах медлил.

– Ну говорите, наконец! – проговорил Боб и полез за сигаретой. Его карманы были пусты, он извлек лишь смятую пачку. Доктор Дорлах дал ему сигарету и не мешал Бобу сделать первые жадные затяжки. Потом он сказал:

– Ваша жена лежит здесь, в доме за углом…

– Лежит? – Боб вздрогнул. – Она больна? Ранена? За углом – больница?

– Нет! – Дорлах превозмог себя. От этого не уйти. Говорить обиняками не имело смысла, надо называть вещи своими именами. – Это морг…

– Морг… – Сигарета выпала из пальцев Боба. Он неожиданно сложил руки, это был такой непривычный для Боба жест отчаяния, что Дорлах отвернулся. – Доктор, я убью вас… я задушу вас на месте… доктор, это неправда… это… неправда… доктор, Господи, о Господи… Марион! – Он выкрикнул ее имя и попытался выскочить из машины, но Дорлах удержал его за полу пиджака.

– Можете задушить меня, Боб… но в этом нет моей вины. Да, она умерла. Сегодня утром…

– Несчастный случай?

– Нет, она бросилась в Рейн…

Боб Баррайс опустил голову. Он обхватил ее обеими руками и сдавил. «Был бы он посильнее, сейчас бы хрустнули кости, – подумал Дорлах. – Но у этого человека больше нет сил… Это задрапированная в английский костюм развалина. То, что не осилили годы призывов и увещеваний, сделала любовь к маленькой нежной женщине: на вершине счастья, как он его понимал, ему подрубили крылья». Рядом с Дорлахом находилась сейчас всего лишь оболочка. Может, его даже нужно было вынести и перетащить в здание полицейского морга?

– Я… я могу ее увидеть?

Голос из другого мира, далекий, слабый, раздавленный. Дорлах кивнул:

– Если у вас найдутся силы.

– Это моя жена, доктор. – Боб Баррайс открыл дверь. Дорлах сразу последовал за ним, но ему не пришлось поддерживать Боба. На негнущихся ногах, как заведенный, напоминающий шагающую куклу, Боб завернул вместе с ним за угол. Не проронив ни слова, с автоматизмом, от которого веяло холодом, он прошел через все формальности: предъявление паспорта, регистрация, телефонный звонок во внутреннее помещение морга. Они спустились на лифте в ледяное царство вечного безмолвия и оказались в выложенном белым кафелем, прозаическом, похожем на скотобойню помещении. Служащий в белом халате исчез за изолированной дверью, потом послышался скрип роликов и появилась передвижная тележка, на которой стоял цинковый гроб, накрытый белой простыней. Доктор Дорлах не раз присутствовал при таких опознаниях и всегда задавался вопросом, почему нельзя было смазать ролики, почему смерть уже издалека возвещала о себе таким отвратительным скрипом. И сейчас этот звук резанул его, и доктор мог легко себе вообразить, как он, подобно пламени, пожирал сердце Боба.

Служащий бросил быстрый взгляд на Дорлаха: начинать? Дорлах молча кивнул в ответ. Простыня была отодвинута у изголовья, и показалось узкое, бледное, замерзшее лицо, овеянное таким очарованием, которое не всегда было заметно при жизни, даже во сне. Покой исходил от этой человеческой оболочки, такое вечное счастье, что, несмотря на ее близость, она уже не была частью этого мира.

Боб Баррайс медленно подошел к цинковому гробу. Он низко склонился над Марион и пристально смотрел на нее. Служащий хотел что-то сказать, но Дорлах молча отмахнулся. Ему было любопытно, как будет реагировать Боб в следующие минуты. Раньше смерть всегда возбуждала его, теперь она ворвалась в его собственный мир и отняла у него кусок этого мира. Боб Баррайс оставался в склоненной позе несколько минут. Он был холодным и опустошенным, и не было ни одного чувства, способного заполнить этот ужасный вакуум. Зуд в его жилах, неодолимое упоение, которое вызывали в нем боль или смерть других людей, сумасбродная похоть, как угар овладевавшая им, когда кому-то грозила смерть, и он изо всех сил боролся с ней, секс ужаса, как он сам назвал это в порыве самоанализа, психический коитус разрушения, безумный восторг в ту секунду, когда другой прощался с жизнью, – все это умерло, как девичье тело перед ним. Он склонился над Марион, и его лицо оказалось так близко от ее губ, как будто он хотел поцеловать их (чего испугался служащий и попытался предотвратить это знаками Дорлаху). Боб чувствовал себя человеком, который балансирует между беспамятством и бодрствованием, парит в состоянии невесомости, все слышит, видит и воспринимает, но сам уже не способен ни на какую реакцию.