Он посмотрел на меня столь жутким взглядом, что я мысленно попрощался с жизнью, потом, глубоко вздохнув, бросил табурет в угол — и табурет разлетелся в куски…
Вскоре меня назначили в ночную смену: возить на домну руду Рабочие наваливали подводу рудой, я шел рядом с подводой по отлогому, идущему вверх деревянному настилу к отверстию домны, где вместе с другими рабочими опрокидавал подводы и с'езжал вниз, за новой порцией.
После возки руды я работал дней пять внутри завода, таская и укладывая в штабели отличные чугунные болванки.
На земле перед отверстием домны были вырыты, расходясь во все стороны и соединяясь желобками, плоские формы болванок, рабочий пробивал пробку внизу домны, и из отверстия брызгал белый блеск, ослепительный, как вспышка магния. Белые брызги-молнии разлетались снопами, когда лилась струя чугуна. Она медленно растекалась по формам; становилось жарко; чугун подергивался красной пленкой, мерцал, вспыхивал, принимал устойчивый красный цвет и медленно гас, делаясь черным. Когда болванки остывали, мы таскали их наружу и складывали как дрова.
Один рабочий говорил мне, что если мокрую руку быстро погрузить в расплавленный чугун и так же быстро выдернуть, то не будет даже малейшего ожога. Однако свидетелем такого опыта я не был, лишь слышал подтверждение от других. Возможно, что мгновенно образующийся слой пара предохраняет тело от ожога.
Таяние то усиливалось, то останавливалось, благодаря заморозкам. В середине апреля, взяв расчет, я отправился в Пашийский завод вместе с двумя рабочими. Шел слух, что на лесных заводских рубках можно хорошо заработать, если же дождаться так называемой «скидки дров» в горную речку (за что платилось от пятнадцати до сорока копеек с погонной сажени, при длине полена полтора аршина, то («если не жалеть себя!») можно в три-четыре дня заработать двадцать, тридцать и больше рублей.
Я забыл сказать, что уже ранней весной очень много крестьян отправились с приисков и заводов в свои губернии, на полевые работы. Все они за зиму скопили десятку, а то и двадцать-тридцать рублей денег, хотя таких «богачей» было, конечно, мало; шли они к железной дороге группами, потому что бродяги подстерегали и убивали одиноко идущих.
В Пашийском заводе, вокруг которого расположилось большое село, мои спутники отделились; один встретил землячка и пошел с ним работать на домну, второй спутник, получив в конторе задаток, запьянствовал, а я был послан рубить дрова. Проехав сколько-то километров железной дорогой, я пешком прибыл на берег лесной речки, где стоял деревянный дом — лавка и жилье табельщика с его семьей.
Отдохнув, выпив чаю, я получил топор, двухручную пилу, четыре железных клина, фунт кирпичного чая, три фунта сахара, двадцать фунтов пшеничного и десять черного хлеба; новый жестяной чайник, фаянсовую кружку, напильник для точки пилы и полфунта «легкого» асмоловского табаку; фунт соли и десять фунтов солонины, еще мешок — тащить поклажу. Все это, кроме инструментов, было мне записано в кредит, в счет работы.
Табельщик рассказал, как найти назначенное мне в лесу жилье дровосеков, и, порядочно поплутав, уже к сумеркам я увидел стоящее под тысячелетним кедром (разветвления его сами по себя достигали толщины старых деревьев, а ствол превышал метр в поперечнике) очаровательно глухое бревенчатое жилье с низкой дверью и железной трубой.
Измученный тяжестью поклажи, я толкнул ногой дверь. Она была не заперта. В бревенчатой хижине никого не было, но на столе, поставленном перед железной печкой, в проходе меж узких нар, возле стен, остались следы жизни: недопитая бутылка водки, кружка, хлеб и пачка махорки. Разное тряпье — онучи одежда валялись на одной наре. В углу стояло шомпольное ружье. Как мне об’яснил табельщик, в этой избе живет только один дровосек — Илья, и я решил, что попал куда надо. Действительно, скоро ввалился в избу огромный рыжий мужик, добродушный геркулес с рыжей бородкой, толстыми губами и глазками-щелками. Его звали Ильей, а потому я успокоился. Мы развели огонь, стали варить мясо, пить чай и разговаривать.
На другой день, когда пришел табельщик и отвел мне участок, Илья на деле показал все приемы рубки.
Стояло морозное утро. Оставшийся местами снег, толщиной около четверти метра, покрылся твердым, но ломким настом; ноги мои беспрерывно проваливались, лапти были набиты снегом. Выйдя рано утром, я дрожал. Через час от меня валил пар, и рубаха стала мокрой.
Читать дальше