При всеобщем жадном внимании хищник рассказывал о жизни себе подобных.
— Есть, — говорил он, — такие золотое места, о которых знаем только мы, хищники. Есть верховое золото: сорвешь пласт дерна, и с корешков травы стряхиваешь, как крупу, чистое золото. Есть речки, ручейки в горах, где на пуд песка — золотник платины. Есть самородное золото, содержат его так называемые «карманы» — гнезда мелких самородков и крупного золотого песка; попади на такой карман, будешь всю жизнь богат.
Однажды ночью хищник исчез. Как пришел — сразу; кое-кто видел его вечером за бараком в таинственной беседе с двумя бородачами; еще говорили, что его ищет полиция. Незадолго до его исчезновения один старик, серьезный и хворый, часто беседовавший со мной о жизни и людях, сказал мне, что ему один хищник, умерший год назад в больнице, сделал признание о зарытых двух голенищах, полных золотого песка, под старой березой, в таком-то селе. Название этого села я забыл. Я рассказал историю о голенищах мужику с рыжей бородой, Матвею, с которым сблизился, так как, по словам Матвея, он побывал в тех местах, где живал и я — в Приволжье, на Каспийском море, в Баку.
Мы уговорились итти искать клад. Получив расчет (рубля два), я вышел с Матвеем на лесную дорогу, и тут спутник мой доверчиво сообщил, что он бежал с каторги. Затем на первом же ночлеге, у одинокой женщины с тремя детьми (дом стоял на краю деревни), этот благодушный, благообразный мужичок, лежа со мной вечером на полатях, предложил мне убить хозяйку, детей и ограбить избу: в избе было чисто, хозяйственно, была хорошая одежда, полотенца с вышивкой, стенные часы и два сундука. Он предложил сделать это дня через два ночью, вернувшись к деревне окольным путем, а пока высмотреть хорошенько, где у хозяйки спрятаны деньги.
Он говорил так страшно просто и деловито, что я испугался. Видимо, он нуждался в товарище для ряда преступлений.
За эту ночь золотой дым вылетел из моей головы. Утром, взяв котомки, мы простились с хозяйкой, которая дала нам на дорогу яиц и хлеба.
Отойдя немного от деревни, я в упор заявил Матвею, что никуда с ним не пойду, так как быть в компании с негодяем и убийцей мне отвратительно.
Мужик опешил. Он пытался уверить меня, что пошутил, но в его голубых глазах лежала подозрительная муть, может быть, прямо угрожающая мне; поэтому, наматерившись вдоволь, мы расстались. Он побрел вперед, а я вернулся и предостерег женщину, чтобы она не пускала снова этого Матвея ночевать, вкратце рассказав суть дела.
Слушая меня, она была бела, как ее полотенце, и заголосила, что тотчас побежит к уряднику. Я пошел обратной дорогой и застрял на несколько дней на чугуно-плавильном заводе, где мне дали работу.
IV
Теперь мне интересно вспоминать свои работы, потому что прошло много лет, стерших ощущение грязи, вшей, изнеможения и одиночества, Но тогда это было не так интересно, — было разнообразно и трудно.
Сдав паспорт, получив традиционный рубль задатка и сунув котомку на нары в рабочей казарме, я был послан в сарай просеивать древесный уголь на поставленном наклонно большом прямом решете из проволоки. Кроме меня, тут работал еще один человек, дюжий мужик. Плата была семьдесят пять копеек поденно.
Мы бросали деревянными лопатками уголь на решето, крупные куски отскакивали, а мелочь просыпалась сквозь петли сзади решета.
Я возвращался вечером в барак чернее негра; кроме того, было тяжело дышать воздухом, составленным из угольной пыли и весенней сырости.
Казарма была разделена коридором— направо шли помещения для семейных, налево — для холостых и одиноких.
Однажды несколько человек из нашего помещения кровно обидели стряпавшую у плиты молоденькую татарку, жену рослого и очень сильного молодого татарина. Этот красавец-татарин, на стороне которого я был всей душой, бледный от ярости ворвался к нам и, схватив тяжелую табуретку, завертел ею с такой силой, что поднялся ветер. Он кричал только одно: «Убью! Убью!» Хотя было тут человек пятнадцать здоровых мужиков, сразу стало ясно, что сопротивление этому одному — невозможно. Все побледнели, пригнулись.
Татарин завертел табуреткой с такой силой, что поднялся ветер
В таких случаях делается весело и сторожко в душе. Все молчали, табуретка почти касалась голов. Я встал, взял татарина за руки, сказал: «Брось, Абдул; ты видишь, что они дураки».
Читать дальше