Алекс Грин - Всемирный следопыт, 1930 № 12

Между тем стало сильно таять и крепче пригревало солнце: началась северная весна.

Взяв расчет, я получил около четырех рублей и в один прекрасный день сел в поезд зайцем, направляясь на ближайшие, графа Шувалова, прииски, где, как я разузнал, можно было всегда найти работу. После двух вынужденных высадок, почти к вечеру, я доехал до станции, откуда надо было итти пешком на прииски.

Было темно, когда показались огни казарм. железных рудников. Мне никогда не забыть странной картины внутренности очень большой казармы, сложенной из гигантских бревен, куда я вошел просить ночлега. Вокруг стен шли нары, в промежутках между ними стояли простые столы. С потолка освещала это жилье сильная керосиновая лампа. Железная печь посредине казармы, раскаленная докрасна, нагоняла тропическую жару на длинной ее трубе, обходящей чуть ли не все помещение, сушились портянки, висели мокрые лапти. Однако главным в картине был ярко желтый цвет всего: пола, столов, портянок, рубах, людей и чуть ли не самого воздуха. Казалось, я смотрел на окружающее через желтое стекло. Это была пыль железной руды приносимая на ногах, в одежде и скопившаяся голами.

Утром я пошел дальше, горя нетерпением и отвагой. Я уже слышал о «хищниках». Мне грезились костры в лесу, карабины, тайные притоны скупщиков, золото и пиры, медведи и индейцы… Заметив, что докатился до индейцев, я оглянулся, но никто не слушал меня на дикой дороге.

Шуваловские прииски представляли собой скопление изб, казарм, шахт и конторских строений, раскинутое частью в лесу, вдоль лесной речки. Здесь работало несколько тысяч человек, не считая «старателей».

Среди постоянно сменяющейся массы рабочих были, наверное, воры, беглые каторжане, дезертиры, но их никто не тревожил. Фальшивый или чужой — краденный — паспорт покрывал все.

Бессемейных, пьяниц, босяков звали обидной кличкой «галак», сибиряков — «челдон», пермяков — «пермяк-соленые-уши», вятских — «водохлебы» и «толоконники», волжских — «кацапы», мордвинов-«лягушатники». («Лягва, а лягва! Постой, я тебя с’ем!») О мордвинах рассказывали, как один ищет другого.

— Васька!

Молчание.

— Василий!

Молчание.

— Василий Иванович!

Молчание.

— Василий Иванович, милый дружка, золотой яблочка, где ты?

— Под кустом сижу, чилидь (трубку) курю!

Контора — большое здание из двухсотлетних бревен — была пуста, когда я вошел, только у окошка кассы один старатель получал деньги за сданное золото. Он принес с собой фаянсовую тарелку.

Кассир отсчитал ему в тарелку деньги золотыми пятирублевками.

Старатель завязал тарелку в ситцевый платок и понес домой, как носят суп, спокойно и независимо.

После этой картины мой рубль задатка стал очень невелик для меня. Сдав паспорт, я отправился бродить по прииску и, заглянув в общие бараки, не захотел поселиться там. Вверху было жарко от железной печи, а в ноги тянуло холодом; между тем за отсутствием места на нарах мне пришлось бы спать на земле.

Один рабочий направил меня к местному жителю-рабочему, и я поселился в его избе, заняв угол за рубль в месяц. Кроме меня, был еще жилец — рыжий мужик, горький пьяница; вечером он с хозяином напивался, и они пели, сидя за бутылкой:

Хозяйка, пожилая беременная женщина, молча работала по хозяйству, ни во что не вмешиваясь.

Я спал в углу, на соломе. Она никогда не убиралась, лишь сметалась на день в кучу.

Бурно таяло, снег сохранился только в лесу. От сырой грязи мои валенки развалились; сапожник отказался чинить их, и я надел лапти.

Как было не вспомнить ехидную поговорку о проказливых и ленивых…

«Гули да гули… Ан в лапти и обули».

Однако уметь надеть лапти не так просто. Мои сожители учили меня обвертывать ногу портянкой, чтобы было везде туго, ловко, не давило подошву, и я кое-чего достиг в этом искусстве.

На другой же день, едва порозовело небо, я вышел к наряду. Нарядчики послали меня качать из шурфов воду. Из бараков вышел народ, — бабы и мужики — прибавилось к нему нас, новичков, человек двадцать и, пройдя с полкилометра лесом, мы очутились в лесной долине.