Александр Барченко: Золото

Важно не то, что в кассе банка не хватает каких-то там сорока тысяч, и не то, что «шельма» — фон Шельм лезет со своей закладной, а то, что о нём стали говорить, и говорить так, что его приятелю, городскому голове Кожину, пришлось схватиться с самим прокурором.

В этой стороне, в «русской Калифорнии», где большая половина капиталистов и промышленников, пользующихся всеобщим почётом и незыблемым кредитом, состоит из ссыльных, в лучшем случае административных, и их потомков, — его, Карновского, имя, не носившее до сих пор и тени пятна и служившее лишь синонимом бешеной и счастливой смелости в делах, выдвигало носителя его на высоту, обеспечивающую от сплетен и слухов.

Говорить про него открыто и смело может лишь тот, в руках которого имеются факты. Но какие же факты могут быть в распоряжении прокурора? Ведь, несмотря на безумный риск предприятия, он ни разу в жизни не преступил той грани, которая отделяет область «гражданских претензий» от уголовного возмездия. Правда, проиграй он раз — и эта грань, на которой он балансировал с лёгкостью гения, обрушилась бы, похоронив под своими обломками и его самого, и сотни людей, которых он так или иначе связал с своими операциями. Но ему везло, а победителей не судят. И те же люди, которых одно неверное движение его бесповоротно губило, считали себя обязанными всем ему. И разве это не так? Разве сотни рабочих, интеллигентов и мелких капиталистов имеют заработок не благодаря ему? Разве, наконец, он не оставил вот уже год путь лёгкой, но рискованной наживы и не занял в городе место солидного серьёзного дельца, став во главе общественного банка? Разве тот же банк он не успел поднять в такой короткий срок на небывалую высоту? Да. Он сразу стал действовать бесконтрольно, положившись на свой коммерческий гений и чутьё, но разве его проект в переоценке заложенной недвижимости не сэкономил банку двести тысяч? Да и теперь разве эти несчастные сорок тысяч, обеспеченные в кассе простою распиской, не вернутся в неё к осени удесятерёнными, после того как начатые им хлопоты о железнодорожной ветке увенчаются успехом? «А внезапная ревизия?» — мелькнуло у него в голове. Пустяки! С какой стати и кому придёт в голову требовать её? В крайнем случае он прибегнет к займу. А если откажут? О вчерашней выходке прокурора знает весь город. Пожалуй, комментируют, догадываются, сгущают краски… Сплетня катится по городу и растёт, как снежный ком.

Друзей у него много. Но из всех этих друзей он, универсант, дворянин, человек безукоризненного воспитания, от чистого сердца назвал бы друзьями лишь мужика-кучера Кирьяна да старика рассыльного, бескорыстно и беззаветно преданных своему барину; перед талантом его они благоговели и в широкой отзывчивости его в хорошую минуту имели случай не раз убедиться.

А товарищи капиталисты, инженеры, промышленники, «отцы города»… Карновский знал этих людей, их дружбу, в тяжёлую минуту.

Голова? Милейший Евгений Христофорыч, так горячо вступившийся за него перед прокурором? Но Карновский знал, что Евгений Христофорыч на самом деле был лишь «руками» и «языком», а головой была его супруга, сухая и злобная Екатерина Варфоломеевна, кокетство которой в своё время было отвергнуто Карновским.

«Головиха меня съест, — мелькнуло в голове, и тотчас вылезла мысль: — Без тётки не обойтись!»

Карновский знал, что стоит ему сегодня телеграфировать в Петербург всего три слова: «Согласен. Женюсь на Тамариной», — и тётка, ответившая категорическим отказом на его отчаянное письмо, не медля ни минуты, телеграфом же переведёт на отделение государственного банка не сорок, а восемьдесят тысяч. Она знает, что он лучше пустит себе пулю в висок, чем не сдержит своего слова. Но…

В этом «но» теперь заключалось всё, от чего зависело будущее.

Пять лет тому назад, когда Карновский приехал сюда из Петербурга в числе членов комиссии, снаряжённой местным заводским управлением для исследования естественных богатств отдалённой части уезда, он познакомился, между прочим, с семьёй учителя гимназии Закржевского. Знакомство перешло постепенно в дружбу, которая ещё упрочилась с приездом свояченицы Закржевского, только что кончившей одну из петербургских гимназий.

Занятый планами о карьере и состоянии, Карновский в то время уделял вообще мало внимания женщинам. Железная дисциплинированная воля защитила его от увлечения и в этом случае. Зато когда пять лет спустя он, добившийся положения, ворочавший капиталами, снова столкнулся у Закржевского с Надеждой Николаевной, приехавшей отдохнуть после окончания педагогических курсов, когда он снова встретил взгляд её синих глаз под сросшимися густыми бровями, услышал её мягкий, низковатый ласкающий голос, — он понял, что всё это время её образ толкал его вперёд на пути жизни не меньше, чем жажда наживы.