Мор Йокаи - Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

А перед сном каждый вечер своими белыми изящными ручками готовила супругу специальный напиток по рецепту патера Агапитуса, дабы помочь действию благословения и обета. Туда подмешивались всевозможные дорогие пряности, о коих расскажу в свое время, ибо впоследствии я и сам освоил это искусcтво; чудотворное воздействие их не подлежит сомнению. В напиток подливалось горячее красное вино, и князь, выхлебав сию панацею, обычно говаривал: «Прямо на глазах молодею, сокровище мое». Резво вскакивал с кресла, хватал княгиню за руку и вел ее в спальню. Мне предоставлялась полная возможность читать дальше о злоключениях святой Женевьевы при осаде Парижа гуннами Аттилы.

Однажды вечером развлекались мы все тем же привычным способом: супруги сидели у камина, я с фолиантом — чуть поодаль, за столиком для чтения. Когда святая Женевьева вторично спасла Париж — на сей раз от голодной смерти, — князь ощутил такую жажду, что немедленно потребовал свой напиток, и княгиня тотчас приготовила.

Однако на сей раз, выхлебав горячее питье, князь не потянулся, как обычно, всеми членами, не вскочил, похваляясь своей удалью и бодростью: тело его обмякло, ноги задергались, словно он во сне упражнялся за ткацким станком, голова откинулась, и он громко захрапел.

Княгиня несколько мгновений смотрела на него с невыразимой злостью, потом ударом ноги отбросила стоявший передо мной читальный столик — тяжелая книга грохнулась на пол. Но спящий не проснулся.

И прежде чем я успел прийти в себя от изумления, она бросилась ко мне на колени, обняла за шею, лихорадочно приговаривая: «Ты вернулся! Значит, любишь меня?» — и тотчас поцелуями зажала мне рот, не давая возможности ответить.

(— Ничего не понимаю, — нахмурился советник.

— Зато я понимаю, — улыбнулся князь. — Однако не будем прерывать на самом интересном месте. Продолжай, reus, свое признание. Что случилось дальше?)

Вряд ли я могу передать. Это было как наваждение, как самый невероятный сон. Словно смешались ад и рай, ангелы и демоны бешено закрутили меня в гибельном блаженстве. Словно попал я в рабство всем радостям и кошмарам, сколько их ни есть на земле. Даже сейчас, с палаческой веревкой на шее, оплакивая грешную свою душу, вспоминаю я тот миг. И если спросят меня, что бы ты сделал, если бы прекрасная, недоступно холодная дама тигрицей, огненной фурией снова метнулась бы тебе на колени целовать, душить, терзать… и все это рядом с перевернутым читальным столиком, священной книгой под ногами и мирно храпящим супругом — что бы ты сделал? То же самое, клянусь!

Хоть и кружилась голова, я точно знал — каждый поцелуй, что я принимаю и отдаю, есть воровство, грабеж, кощунство: я обманул хлебосольного хозяина, чьим гостеприимством пользуюсь, обобрал неизвестного дворянина, чье имя теперь ношу, ввел в заблуждение женщину, признавшую во мне своего возлюбленного, изменил несчастной, ни в чем не повинной Маде. Предал мужчину и женщину, предал бога и черта одновременно. И все же, коли спросят, как бы я поступил, если бы все повторилось снова, отвечу: точно так же, даже поплатись я за это жизнью!

(— Закоренелый злодей, — не выдержал советник.

— Да полно вам, — одернул его князь. — Ведь не он первый начал. Женщина согрешила.)

Грех был великий, я и сам понимаю. Тяжким камнем лег он на душу. Насилу я мог дождаться, пока отец-исповедник даст мне отпущение. Ведь прекрасная Персида прошептала мне в тот самозабвенный час:

— Зденек, ради меня ты отправился в Святую землю. А смог бы ради меня пойти и в преисподнюю?

Я принял это за риторический вопрос и сказал: «Еще бы!»

— Ну, если ты ради меня готов на вечные муки, — продолжала Персида, — остерегись признаваться на исповеди в этом грехе, ведь он наполовину на моей совести. Исповеднику, священнику, святому образу в алтаре — никому не говори, а то произойдет большое несчастье.

Угнетенный сознанием вины, я бродил по дворцу. Словно олень, раненный стрелой.

Снотворное питье, подсунутое старому князю, действовало надежно.

А я отменно выучился играть роль Зденека, чьи кости, верно, тлели где-нибудь в песках Палестины и чья душа горела, верно, в чистилище за грехи, совершенные после смерти.

Однако старый князь был очень религиозен. Он непреклонно требовал от своих придворных исповедоваться каждый праздник в его капелле и под его княжеским наблюдением. Сидящего в исповедальне священника никто не видел — показывалась только рука с деревянным жезлом, коим прикасалась к темени в знак отпущения.