Владимир Соколовский - Мурашов

— Харлампий спит — сказала женщина. — А тебе пора уходить, скоро вечер. Вдруг кто-нибудь донесет, что к нам заходил чужой. Явятся надзиратель, полицай или даже патруль, неприятностей не оберешься.

— Какие у вас неприятности! Разве вы плохо живете?

— У каждого свои, у кого большие, у кого малые, а без них не бывает. Возьмите свою шапку. Берите, берите, пока муж спит. Он бы не отдал.

— Да вы, я вижу, плакали, Мария. Что такое? На что-то сердитесь? На наше беспутное поведение?

— Если бы… Тут соседка прибегала… До сих пор люди кому-то жить мешают. На пустыре за городом, где раньше лачуги стояли, старую цыганку с внуком полицаи застрелили.

Кровь больно стукнула в мозг Мурашову, желтые круги поплыли в глазах. Он с трудом потащился к калитке. Беда одна не ходит. Не ходит… Не ходит…

К развалинам капитан приближался осторожно, будто к опасному месту. Но не встретил по дороге, не увидел на окраине никого — ни жителей, ни полицейских, ни солдат. На пустырь ложились сумерки, и в них на фоне взломанной землянки с вывороченной крышей терялась сгорбленная фигура старого цыгана.

Дед сидел, оцепенев, над телом маленького Михая и гладил его восковое неподвижное личико. Чуть поодаль грузным кулем лежала мертвая старуха. Мурашов подошел, тронул цыгана за каменное плечо, сказал:

— Надо похоронить их, мош. Я помогу тебе.

— Нет, — ответил тот. — Я сам. Надо звать попа. Нет, пускай столяр сколотит гробы, я повезу их в церковь.

— Зачем? Они же невинно убиенные, им и так все грехи простятся.

Старик поднял голову:

— Ты не должен был приходить сюда и говорить со мной. Где твоя совесть? Это из-за тебя убили мою жену и моего внука. До того, как ты появился, мы жили спокойно и нас никто не трогал. Ты привел Пепе, привел полицейских. Теперь мне уж все равно, жить или не жить. И все равно, убьешь ты меня или нет. Но я хочу отомстить. Так давай схватимся. А живой похоронит всех мертвых.

Он вскочил и кинулся на капитана. Жилистыми скрюченными пальцами сразу полез к шее. Мурашов инстинктивно сильным ударом отбил его руки, вскрикнув: «Да что ты, мош?! Опомнись!» Однако дед, хрипко дыша, подступал снова и снова, пытался обхватить его за поясницу, свалить на землю. Мурашов дал ему подножку, цыган упал, и он придавил ему спину коленом.

— Ну вот что, мош, — сказал он. — Моей вины в том, что погибли Михай и твоя жена, нету. Их фашистские прислужники убили, они такие же звери, как хозяева. Дай им волю, они вообще всех бы поубивали. Фашист, он фашист и есть, от него ничего хорошего ждать не приходится. Их, а не меня давить надо. Ну ладно, прощай. А если я и вправду в чем-то перед вами согрешил, тогда извини, это не со зла. Прощай, мош!

Он быстро зашагал в сторону степи. Старый цыган поднялся с земли, схватил горбылину из разрушенной крыши и побежал за ним следом. Но сил уже не осталось, он быстро выдохся, упал и громко завыл, кусая руки.

«Что за проклятое место! — думал Мурашов. — Разве отсидишься у бэдицы Анны, когда творятся такие дела!» Он вышел к восточной окраине города, к Ямам, чтобы переждать здесь ночь, и утром, когда ночные мотоциклисты уедут отдыхать, а утренние еще не успеют приступить к обязанностям, двинуться в путь. Он был готов ко всему. Если станут задерживать, у него есть шесть патронов в пистолете. Там поглядим, кто кого. В крайнем случае — будет смерть за смерть. И то хлеб. А может, ему все-таки повезет и он доберется до своих? Все расскажет. Да, не выполнил задание. Так получилось. Явок нет. Гришу взяли. Что-то он сможет рассказать сам — гарнизон, топографическая оценка местности. Ну, пусть накажут, если найдут какую-то вину! Зато он будет среди своих. Не то что в этом городишке, где беда может выскочить из-за любого угла и любое твое действие может повлечь смерть других людей.

В старых глиняных разработках сохранились еще ветхие остовы больших сараев, где сушили кирпичи; рельсы, поворотные круги для вагонеток. Как везде в таких местах — запустение, высокая сорная трава. Мурашов хотел в одном месте опуститься в нее, нагнулся — тотчас в серой вечерней хмаре выметнулось вверх тело змеи, ее головка поднялась над примятой травой, зашипела, завибрировала раздвоенным язычком. Капитан отпрянул, кинулся прочь, содрогнувшись от ужаса и отвращения. Он вырос в краю, где эти твари никогда не водились, и не выносил их вида. Сколько их было в степи, когда он летом сорок второго топал к Сталинграду со своей ротой! Потревоженные гудением земли, близостью людей, машин, они так и шныряли под ногами. А когда наступила осень, стало еще хуже. В тех местах, где они должны были залечь на зиму и спать, шла война. Замерзающие, среди огня и взрывов, они искали укрытия и тепла. Но кругом не было другого укрытия, кроме блиндажей, траншей и окопов, и другого тепла, кроме тела живого человека. И утром бойцы и командиры просыпались порою в неожиданном соседстве: одному гад заполз в рукав телогрейки, другому нырнул под нательную рубаху, на грудь, третьему опоясался вокруг шеи… Не всех удавалось снять нормально, иные кусали людей.