Норман Льюис - Вулканы над нами

— Ты из его компании? Полиция?

— Нет, из другой компании.

— Значит, офицер? Армия?

— Да, пока что офицер.

— Я сразу так подумала. Побудешь еще здесь?

— Не дольше, чем потребуется.

Меня поразила речь Анеты, обрывистая и мешкотная, словно она с трудам находила нужные слова. Ей это совсем не шло. В ней чувствовалось, как выражаются в таких случаях латиноамериканцы, «нечто электрическое».

Electricidad. Когда я прикасался к ней, мне казалось, что меня ударяет током. И еще — мне не приходилось этого раньше испытывать — она подчиняла партнера своему ритму. Я сразу понял, что не могу вести ее в танце, покорился, и мы завертелись и закружились, как два дервиша. Танцующих становилось все больше, скоро нас совсем оттеснили в угол.

— Я тебе нравлюсь?

— Ты прекрасно танцуешь.

— Нет, не то. Я о другом спрашиваю.

— Конечно, ты мне нравишься.

Я говорил правду, хотя я мог бы добавить, что она не только нравится мне, но еще и пугает меня.

— По тебе не видно. Когда я нравлюсь мужчине, он это мне показывает.

Я продолжал удивляться, что эти прелестные губы рождают столь примитивную речь.

— Ты не слышишь, что я говорю?

— Как же он тебе это показывает?

— Господи! Он меня прижимает покрепче.

Что, от меня дурно пахнет, что ли? Вот так-то лучше. А сейчас совсем как надо. Слушай, Дэвид, — тебя Дэвид зовут, верно? — почему тебе не побыть здесь подольше? Мы могли бы встречаться.

— А Кранц?

— Жалеешь дружка? А? Можешь о нем не заботиться. Он хочет смыться. Он не говорил тебе? Мне он тоже не говорил, но я чувствую. Ему здесь надоело. Послушай, что я тебе скажу. Он покупает мне кондитерскую лавку на Шестой авеню, хочет утешить меня.

Готовит приятный сюрприз.

Она состроила гримасу, очень неприятную гримасу, как это умеют делать хорошенькие женщины.

— Ну что ж, лавку всегда можно продать.

— Нет, не всегда. Эту не продашь. Не знаю, как он это устроил, но ее нельзя будет продать.

Музыка оборвалась, паковый лед распался, мы вернулись к нашему столику.

Анета сказала, что скоро придет, и Кранц уставился на меня покрасневшими глазами. Он весь обмяк, словно жара растопила ему кости.

— Просила она, чтобы ты взял ее на содержание?

— Просила — о чем?

К своему ужасу, я почувствовал, что меняюсь в лице, и разом проглотил скопившуюся во рту слюну. Все это служило свидетельством моей вины, но вины не было.

— Будем считать, что просила. Я как раз думал, попросит она или нет. — Кранц подался вперед и положил руки мне на плечи. — Не подумай, дружище, что я тебя виню. И девочка не виновата. Pauvre enfant.

— Она сказала, что ей будет приятно встречаться со мной. Я полагаю, что это довольно обычная любезность.

— Разумеется, совершенно обычная. Но это значит, что она обо всем догадалась. Вот в чем дело.

— Если хочешь знать, я ответил ей, что очень занят.

Это было, кстати, то самое, что я собирался ей сказать и сказал бы, если бы музыка не смолкла.

Кранц отпустил мои плечи. Он совсем расчувствовался.

— Я никогда не осудил бы тебя, Дэвид, что бы ты ни ответил ей. Ты — джентльмен, человек чести, и ты мой друг. Я говорю так с тобой потому, что, сам видишь, я напился. Я хочу сказать тебе кое-что по секрету, Дэвид. Ты, наверное, удивишься. Я решил смыться. Это не так легко. Анета меня очень любит и боится остаться одна. У меня не было бы такой тяжести на душе, — Кранц потыкал себя кулаком в солнечное сплетение, — если бы я знал, что о ней позаботится человек вроде тебя. Она выше всей этой швали, поверь, Дэвид.

Я молчал, надеясь, что он переменит тему.

— Что ты сказал? — Голова Кранца повернулась, как на шарнире. — Если тебя не затруднит, сядь, с другой стороны. У меня левое ухо не в порядке. Многие думают, что я глухой.

От этой духоты у меня начинает шуметь в ухе.

Так о чем же мы говорили?

— Ты сказал, что хочешь уехать.

— Нет, я еще о чем-то хотел сказать. Ну. конечно, о твоей финка. Хорошо, что я вспомнил. Тебе ее возвращают. Недурно? А? Ну, счастлив ты? Хочется спеть или сплясать?

— Конечно, я рад. Разумеется.

На самом деле я не испытывал никакой радости. Только легкое удивление, что я отнесся к этому известию с таким безразличием.

— Я все выяснил сразу после твоего ухода.

Сегодня утром. Вопрос дней. Самое большое — две-три недели. Главное, что состоялось решение. Это она идет?

— Нет, — сказал я.

Это была другая мулатка, тоже в золотой парче, но совершенно не похожая на Анету.

Я понял, что Кранц, которого я никогда не видел в очках, в десяти ярдах от себя не различает человеческого лица.