Станислав Гагарин - Черный занавес

Федор Матвеевич бережно поднял кружку и опрокинул в себя ее содержимое.

– Ух, ты! – сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. – Хороша голубушка! – Пошарил рукой под всякой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пачку сигарет. – Подымлю малость, – сказал дед Пахом, – теперь я до обеда зрячий.

Гуков недоуменно смотрел на старика.

– Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку… Нет-нет, глаза мне служат еще хорошо! Тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза – близорукими становятся сердца человеческие, людские души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, – ведь от чужого горя тоже мутнеет сердце. Усталость от испытаний несправедливостью, от неудачливости… Либо, наоборот, от больших удач. Человеку необходимо чувство меры во всем. Но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бельма на душе. Много веков ищут люди средство от душевной слепоты, только ничего не придумано ими. Только это… – Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотушкой»: – Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь – и до обеда семафор окружающим: «Ясно вижу!» К обеду начинаю слепнуть – еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Федор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней, курве, обнаружить можно. Так и бормочет, бормочет весь день, утешает, потому и зову ее «бормотушкой».

– Да у вас целая философская система, – сказал Гуков.

– Какая там система! – махнул рукою старик. – Хотите, я открою вам смысл жизни?

– Хочу, – улыбнулся Андрей Иванович.

– Смысл жизни в том, что нет в ней никакого смысла, – сказал дед Пахом и победно воззрился на собеседника.

– Сильно сказано, Федор Матвеевич, хотя и спорно, – заметил Гуков. – Но в «бормотушке» вашей есть нечто… Рецепт-то, поди, секретный?

– Какие там секреты! – отмахнулся Федор Матвеевич. – Сахар, дрожжи, натуральный хмель, грушевый отвар да чернослив. Ну и изюмчик идет в присадку, опять же сроки выдержки и сочетание того и другого, опыт, конечно, и кое-какие хитрости еще. Тут в округе пытались изготовить зелье… Похожее получилось, а до кондиции не дошло, всеми признано.

– Дело мастера боится, – сказал Гуков. – Только вот что странно. Судя по всему, ваш напиток неплохо поправляет голову. И если бы Тимофей Старцев принял вчера «бормотушки», то…

– Был бы жив. Но кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – ответил сторож. – Видимо, так Тимке на роду было написано. А ведь не пожадничай я, посидел бы он со мною здесь, вот как вы сейчас, глядишь, и цел оказался бы паренек.

– Какие у вас с ним были отношения? Разговоров теоретических с Тимофеем не вели?

– Куда ему! Он мышцами был силен, покойник. А отношения были нормальные. Правда, порой говорил ему про женский вопрос… Не люблю в мужиках этой кобелистости. Говорил Тимофею, что добром он не кончит, только Тимофей смеялся… Отвечал мне: мол, это ты, дед, оттого говоришь, потому как сам не можешь любить.

– Вы, Федор Матвеевич, раньше на флоте служили? – спросил Гуков.

– Выло дело, – уклончиво ответил Пахомов и, потянувшись через стол, засунул окурок в овальную консервную баночку из-под марокканских сардин. Он вдруг подозрительно глянул на Гукова: – А вы сюда как, по доброй воле или при исполнении?

Андрей Иванович рассмеялся:

– По доброй, по доброй, Федор Матвеевич. Пришел с озером познакомиться, с пляжем, с вашей станцией, ну и с вами тоже. Я недавно сюда перевелся, надо осмотреться, людей узнать. Сегодня ведь воскресенье. Вот и искупаюсь заодно.

– Это точно, – сказал дед Пахом. – Надо, конечно. А вы и впрямь приезжий, я вас до вчерашнего дня ни разу не встречал. А если купаться, то пошли на воздух. Чего тут сидеть, в берлоге стариковской.

Они стояли у входа в сторожку. Дед Пахом курил, Гуков с интересом, он его не скрывал, оглядывался вокруг.

– Присматриваетесь! – утвердительным тоном произнес старик.- И правильно. Вам надо.

– Надо, Федор Матвеевич, – согласился Гуков.

В воротах станции показались двое. В мужчине Андрей Иванович узнал начальника спасательной станции, Льва Григорьевича.

«Подожди, – подумал Гуков, – как же его фамилия… Ах, да! Бледноруков. Странная фамилия. Лев Григорьевич Бледноруков. А это, конечно, его жена. По определению деда Пахома – королева».

Когда Лев Григорьевич с женой, рослой красивой женщиной лет тридцати или меньше, проходил мимо, начальник станции запнулся, сбился с шага, вопросительно глянул на Гукова: не нужен ли я? Андрей Иванович чуть заметно покачал головой. Дескать, пока нужды в вас нету. Жена Льва Григорьевича оценивающе осмотрела вежливо поклонившегося ей Андрея Ивановича. Когда же вместе с мужем миновала сторожку, оглянулась и измерила Гукова взглядом.