Сергей Воронин - Две жизни

— Почему вы сторонитесь всех? Вы гордый, да? — спрашивает Тася.

— При чем здесь гордый? Просто люблю смотреть в окно.

— И молчать? И ни с кем не разговаривать?

— Да. И молчать. И ни с кем не разговаривать.

— И не скучно?

— Нет.

— От Москвы три тысячи восемьсот пятьдесят четыре километра, — отметила вслух очередной километровый столб Тася. — Как далеко!

— Вы думаете, это далеко?

— Почему вы так обрадовались?

— Обрадовался? Что вы... Чего мне радоваться?

— Я даже не могла представить себе такое расстояние. Ну, это я... Вы-то, конечно, привыкли. Вы много ездили?

— Смотрите, весенний пал, — говорю я.

По земле тянется густой траурный дым, словно натягивают черную ткань, а впереди нее бегут красноватые огни. Трава кланяется огню. Упадет на колени и почернеет.

Ночью приснилось, будто целовал Тасю. Только почему-то Тася была похожа на Ирину. Целовал крепко, долго. И радовался, смеялся от счастья. Проснулся: поезд идет и идет, постукивает на стыках. В купе светло от луны. Я перегнулся, посмотрел вниз на Тасю. Увидел ее темную голову, срезанную наискось пододеяльником. Не понимая, что такое произошло со мной, я долго лежал с открытыми глазами, думая об Ирине, о Тасе, о любви, и заснул только под утро.

Проснулся от громкого голоса Соснина.

— Какой же это коридор? Это ущелье, — настаивает завхоз.

— Ущелье естественного происхождения, — доносится снизу голос Зырянова, — а коридором у путейцев называется вот то, что вы видите сейчас за окном. Не так ли, Алеша? — Он заметил, что я проснулся, и ждет моего подтверждения.

Я смотрю в окно. Енисей, большой, мутный, разлился, затопив какое-то селение. На улицах лодки, плоты. На одном берегу Красноярск, на другом — сопки. Они стоят плечом к плечу, как бы загораживая тайгу от людей. Поезд бежит к ним по кривой, и они расступаются перед ним, маленьким, живым. Они высоки, и, как я ни пригибаюсь, все же не могу увидеть их вершин. Они с обеих сторон обжимают путь.

— Да, это коридор, — солидно говорю я.

— Ну вот, видите, — говорит Зырянов.

— Ущелье. В артиллерии именно так обозначается разрыв между скалами.

Мне бы молчать, а я лезу в спор:

— Послушайте, ведь Зырянов — старый изыскатель. Он же лучше вас знает!

— Смотри, он опять со мной спорит, — удивляется Соснин, — и опять зря. Зырянов — старый изыскатель, а я старый артиллерист. Кому больше веры? — И загоготал. Ему весело. Всего неделю в пути, а он уже отпустил бороду и усы. Сейчас его лицо в рыжей щетине, нос лаптем, маленькие глаза сверкают от удовольствия. — И не спорь со мной. С артиллеристами спорить не рекомендую, потому что берем прицел точный. Го-го-го-го-го!

Ну как ему докажешь? Это бесполезно. Но не проходит и нескольких часов, как я опять влезаю в спор. Это было на станции Клюквенная. На остриженных деревьях сидели сотни воробьев. Даже не верилось, что их так много. В вечерних сумерках на голых ветвях они были как листья.

— Вот ляпнуть бы их из ружья, и сразу воробьиный суп, — как всегда громко, говорит Соснин, — а то, еще лучше, заложить штук сорок в котелок и закрыть. Чтоб томились. Получается полная и неподдельная красота. Одного жиру стакан. А воробьишки становятся румяные, пальцы проглотишь...

— Оближешь, — поправил я.

— Именно проглотишь. Го-го-го-го-го!

— Суслики! Суслики! — кричит Тася и зовет меня к себе в коридор.

Сусликов много. Они прыгают, смешно выглядывают из нор. Один стоит на задних лапках и, словно путевой обходчик, провожает наш поезд.

— Правда, занятные? — спрашивает Тася и смотрит на меня весело и открыто.

— Да.

— Зачем вы всё с ним спорите? Ну его... И смех у него дикий.

Впервые за эти дни в поезде около нас оказался Коля Николаевич. Он бледен, утомлен. Смотрит в окно и безостановочно курит. Затянется, выпустит дым и опять затягивается.

— Черт, проигрался, — крутит он головой. — Слушай, у тебя есть деньги?

— Сколько?

— Ну давай сотню.

Я дал сто рублей. Он повеселел и сразу же ушел в другой вагон.

— Зачем вы дали ему деньги?

— Он же попросил.

— И эти проиграет. Так выручать не по-товарищески.

— А если выиграет?

— Я не люблю картежников, вы неправильно поступили.

Я гляжу на нее и улыбаюсь. Еще совсем девчонка, а пытается делать замечания, как взрослая.

— Что вы улыбаетесь?

— Видел вас во сие, — сам не зная почему, вдруг признался я.

— Да? — обрадовалась Тася.

— И целовал.

Тася вспыхнула и опустила черную шторку.

— Но странно, когда поцеловал, то оказалось, что это не вы, а какая-то другая девушка...