Сергей Воронин - Две жизни

Ирина вздрогнула. Но тут же рассмеялась.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Река злая, всех берет, и тебя возьмет, и его возьмет. — Он кивнул на вышедшего из палатки Костомарова. — Старик я, один. Жена была, рыбу на реке мыла — утонула. Сын был, играл на берегу — утонул. Брат-охотник плавал по реке — утонул... Все тонут, и ты утонешь... Молодая ты... Мужик есть? Он твой мужик? — Кононов ткнул пальцем в Костомарова.

Ирина вспыхнула. Быстро взглянула на Костомарова, на меня и, сердито сказав: «Какие ты говоришь глупости, дедушка!», отошла к своей палатке.

Я смотрел на старика. У меня из головы не выходило слово, каким он охарактеризовал реку. «Злая»! Так же называли реку в рукописи Покенов и Кононов.

— Слушай, дед, — подошел я к Кононову, — ты знаешь Покенова из Малой Елани?

Тут к нам подошел Покенов.

— Вот Покенов, — засмеялся Кононов и показал проводнику прядку волос.

— Где Малая Елань? — спросил я.

Кононов пожал плечами.

— Стойбище Малая Елань?

— Стойбища Малая Елань нет. Так, Покенов?

— Так, — сказал Покенов.

— А Микентий Иванов где? — спросил я.

— Стойбище Байгантай. Председатель он. Я почувствовал, как у меня начинает кружиться голова. Все перепуталось. И я не знал, где правда, где выдумка. Из своей палатки выглянул Соснин и позвал Кононова. Я машинально пошел за ним.

В палатке у Соснина наиболее ценное из казенного имущества. Поэтому она забита связанными попарно сапогами, хлопчатобумажными костюмами, брезентовыми куртками и штанами, остатками сахара, последним ящиком махорки.

— Наряжайся, старик! — Соснин бросил Кононову хлопчатобумажный костюм, брезентовую куртку и дал еще табаку и сахару.

Кононов с удовольствием оделся во все новое, погулял но лагерю, поговорил с Покеновым, причем оба тоненько посмеялись, и ушел от нас.

— Чудной старик, — сказал Коля Николаевич.

— Несчастный, — усмехнулся Зацепчик, — хотя счастье вещь относительная. Возможно, он и счастлив: получил табак, сыт. Что ему еще надо?

— Оригинальное у нас понятие о счастье, — заметил Зырянов

— А в чем я не прав? Тунгус-старик не знает, что такое театр, что такое ресторан. Города никогда не видел. Но он о нем и не грустит, потому что не знает. И не надо ему города, как, например, нам с вами. По-моему, чем больше человек знает, тем больше ему надо для счастья. Потому что счастье это полное удовлетворение всех потребностей. Но для большинства людей это невозможно.

— Даже при коммунизме? — спросил Зырянов.

— Зачем вы такие вопросы задаете? — настороженно спросил Зацепчик.

— Хочу до конца проследить вашу мысль.

— А вы свою прослеживайте. А меня не трогайте. Знаю я эти штучки. И не желаю с вами разговаривать! — визгливо выкрикнул Зацепчик.

— Да вы с ума сошли, — сказал Зырянов. — Как вам не стыдно. — И вышел из палатки.

— Действительно, — сказал Мозгалевский, — еще год работы в тайге, а вы уже теперь нервничаете. Стыдитесь...

По ночам рабочие кашляют. У многих чирьи. Все время вода. Холодная вода. Одежда не успевает просыхать. Даже в коротком забытьи послеобеденного сна люди сжимают пальцы так, будто в их руках шесты или весла.

Идет дождь. Знобкий, порывистый ветер с силой бросает холодные капли в лицо. Будто и не середина лета, а самая неприютная осень.

Заболел рабочий — опухли от воды ноги.

— Тут недолго и подохнуть к чертовой матери, — злобно ругается он.

Тащимся. Надоела вода. Надоело мокнуть. Поскорей бы к устью Меуна. Уже ничего романтического я не вижу. И все чаще думаю о тех, кто завоевывал Советскую власть. О тех, кому на долю выпало мучиться от ран, страдать от голода и холода, умирать в тифу. Вряд ли они видели во всем этом романтику. Но проходило время, оставались позади страдания, и выкристаллизовывалось то благородное, имя чему — подвиг, и дети отцов принимали его в наследство и скорбели, что не жили сами и то романтическое время и не были участниками этого подвига. И не замечали, что сами живут под флагом романтики, не думали о том, что пройдут годы и их дети будут сожалеть, что не жили во времена своих отцов. И так всегда было и будет: романтика для человека, живущего сегодня, — это времена прошедшие.

Наверно, кто-то будет завидовать и мне и говорить: «Вот это было время! Это была жизнь!» Что ж, я не отказываюсь от той жизни, которой живу. Но я знаю только одно: нам трудно. Впереди еще труднее. И ничего уже романтического в этом трудном я не вижу.

На одном из перекатов с чьей-то лодки упал ящик.