Сергей Воронин - Две жизни

— Что это за стихи? — удивленно спросил я.

— Мои. Марш! Марш! В обратный путь! Зрело! Зрело!

Я решил обязательно поговорить с ним. Если он пишет стихи, даже такие странные, — это интересно.

— Итак, товарищ Зацепчик Тимофей Николаевич, радуйтесь. Ваш чемодан спасен, — сказал Соснин, как только мы приблизились к берегу. — Благодарность можете объявить юноше Пугачеву.

Зацепчик кинулся к лодке, схватил обеими руками раздутый от воды чемодан и потащил его, сгибаясь, к палатке.

— У вас там водка, отдайте ее, — сказал Мишка.

Зацепчик промолчал.

— Тимофей Николаевич...

— Не дам, — помрачнел Зацепчик.

— Вы обещали...

— Отстань!

— Нехорошо, — вмешиваюсь я. — Ведь это он лазал в холодную воду, да еще на быстрине...

— Вы что, хотите споить рабочих?

— Да вы с ума сошли!

— Вы не смеете так разговаривать со мной! Я инженер, и извольте мне подчиняться!

— Обманщику — никогда!

— Коренков! Коренков! — кричит Мозгалевский. — Сейчас же ко мне! — И когда я подошел: — Я вам запрещаю так разговаривать с инженером. Вы младший техник и не должны забывать этого.

— Даже если он не прав?

— Да. Даже если он не прав.

— Субординация, — пожав плечами, сказал Коля Николаевич. — Скорее рвись, Алеша, в начальники партии, тогда будешь всеми командовать и наводить справедливость.

— Покончим с несправедливостью, — сказал Соснин, появляясь с бутылкой в руке. Не надо было обладать великолепной памятью, чтобы вспомнить о той самой бутылке, которую в свое время Коля Николаевич заполнил водой. — Смельчаку и справедливости всегда иду навстречу, — важно сказал Соснин. — Зовите его.

Коля Николаевич смотрел на него и затаенно улыбался.

Пугачев прибежал с кружкой. Вслед за ним приплелся Бацилла. Соснин щедро наполнил половину кружки из своей бутылки.

— Пей!

— Я тут не буду... — сказал Мишка. — Я в палатке...

— Буду поощрять и впредь благородный подвиг, — сказал Соснин, удерживая за рукав Бациллу. — А вот вы, — это он уже говорил ему, — могли бы тоже заслужить мою благодарность, но не оправдали доверия. Впрочем, все впереди.

— Ладно, ладно, борода. Авось и мне отколется, — благодушно сказал Бацилла и неторопливо пошел к палатке заключенных, где находился Мишка.

А спустя короткое время Мишка стоял, перед Сосниным. Он закрывал рот рукой, но все равно кровь протекала у него сквозь пальцы.

— Что такое? — кричал Соснин.

— Нате, нюхайте, — неожиданно зло сказал Мишка и сунул Соснину кружку. — Зачем обманывать-то? Вода ведь...

Соснин недоуменно взял кружку, понюхал ее. И рванулся к своей палатке. Вышел оттуда растерянный. В руках у него была бутылка.

— Кто же это?.. Кто? — горько улыбаясь, сказал он.

Ладно, что ему было не до меня. Но все же на всякий случай я отвернулся. И увидел Бациллу. Он стоял неподалеку и криво усмехался, глядя на Мишку Пугачева. Коля Николаевич стоял потупившись.

Бледно-голубое, чистое, свежее небо, и по нему — барашки облаков. Будто мылось оно, да не всю пену смыло. После пасмурных дней радостно видеть солнце! Но снова пошли тучи. Затянуло все. На соседней сопке, в гуще деревьев, как собаки, лают вороны. Пасмурно и холодно. Высоко кружатся два орла. Вдруг один из них падает камнем, исчезает и минуту спустя взмывает вверх, плавно опоясывая невидимыми нитями вершину сопки. Дует ветер.

— Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли! — кричит кто-нибудь простуженным голосом, и люди, до предела напрягаясь, сволакивают на полшага но каменистому дну тяжелую лодку... Нескладные наши лодки. Пусть плоскодонные, пусть с задранными носами, но какие тяжелые, какие неуклюжие!

Впереди всех, толкая лодку обеими руками в корму, раскидывая брызги, до пояса мокрый, бороздит воду Костомаров. Его светлые волосы раздувает ветер. Днище лодки скрежещет о гальку. По ногам, как мелкая рыбешка, бьются окатанные камешки. Перекат. Как он выматывает силы! Воды но щиколотку, а люди мокрые по грудь.

— Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли!

Пять километров в день, больше не пройти. И то еще хорошо!

После переката лодки дали течь. Надо шпаклевать, смолить. Мне делать нечего, взял ружье, пошел на охоту. Один шаг от реки — и сразу же вековой, дремучий лее. Тихо, сумрачно. В ногах путается нераздираемая, диковинно сочная трава. Опьяняюще дурманят болиголов и багульник. Но лес пуст. Даже удивительно, такая глушь, тут, как говорится, и нога человека не ступала, и вдруг нет зверя, нет птицы. Только над оранжевой калужницей кружатся большекрылые голубые бабочки. Это на маленьких не то чтобы полянках, а просто проплешинках леса. Но что это? Качаются ветви. Тихо, а ветви качаются! И тут же я различаю голову с ветвистыми рогами.