Владимир Рыбин: Взорванная тишина

Игорь не принимал в этих дискуссиях никакого участия, был замкнут и печален. И теперь мне не удалось расшевелить его.

Тогда я переменил тему, заговорил о Вольке. Еще вчера, когда начальник заставы только вылез из пещеры, я подумал о недетской ее храбрости. Но оказалось, что она какого-то метра не дотянулась до человеческих останков. И всю дорогу, пока мы ехали обратно, жалась ко мне, дрожа, как в ознобе, от одной мысли, что могла увидеть их.

— Повезло девке, — сказал я Игорю. — Как пить дать угробила бы себя этой гранатой. А может, и не только себя.

Игорь снова не отозвался, сопел за моей спиной на положенной дистанции и молчал. И я, совсем уж не зная, что еще говорить, подзадорил:

— А хорошо бы снова повстречать Таню с ребятами!

Теперь я оглянулся и остановился, поджидая его. Мы постояли, посмотрели в светлую морскую даль.

— Не наговорился? — угрюмо сказал Игорь.

— О Тане-то? Это такое дело, чем больше, тем лучше.

— Ты любишь ее?

— А как же! — с вызовом ответил я.

— Не-ет, — грустно сказал Игорь. — А она, кажется, любит.

Сначала меня обрадовали его слова (любой прибавляет в весе, когда слышит такое). А потом удивили.

— Тебе разве не все равно?

Он отвернулся и промолчал.

— Больно ты быстрый, — сказал я назидательно. — Не успел приехать — и нате вам…

— Не надо… — жалобно откликнулся Игорь. — Не надо… на службе вести посторонние разговоры.

— Как это — посторонние?!

Я чуть не сказал, что разговоры про Таню скоро, может, станут самыми актуальными во всем поселке, но удержался.

— Ладно, пошли.

Мы вскарабкались по знакомой тропе, задыхаясь от крутизны, выбрались к наблюдательному посту и рядом с нашими ребятами, которых собирались сменить, увидели прапорщика Сутеева, нашего несгибаемого старшину. Удивительней всего было то, что все время, пока мы получали боевую задачу да заряжали оружие, старшина, точно помню, был на заставе. Как он успел на пост раньше нас, оставалось загадкой.

— Это вы, товарищ прапорщик?! — удивленно спросил я.

— А это вы? — точно парировал он, поняв сразу все, что я имел и не имел в виду. — Вам полагалось быть на посту ровно десять минут назад.

Это была проверка, обычный контроль, строгость которого отчасти и обеспечивает особую дисциплинированность пограничных войск. Прежде я относился к таким проверкам как к должному, понимая, что нашему брату только дай волю — и армейскую дисциплину под себя приспособят. Но после всего случившегося в последние дни, когда, я думал, могу рассчитывать на особое к себе отношение, такая проверка меня обидела.

— А мы… переобувались, — смело сказал я, не задумываясь о последствиях.

Старшина как-то странно посмотрел на меня и произнес, четко и медленно выговаривая слова:

— Хорошо. О подробностях этого переобувания расскажете в канцелярии. А потом на комитете комсомола.

И я понял, что снова влип со своим языком. Слово, как говорится, не воробей, если уж вылетело, то любой его может поймать и выпотрошить, как хочет.

— Извините, товарищ прапорщик, — сказал я, раскаиваясь, как мне казалось, совершенно искренне. — Замешкались по моей вине.

— Принимайте пост.

Пост принять недолго. Чего там принимать? Стереотруба, да бинокли, да телефон, да силуэты самолетов в рамке, да четыре стороны света с синей морской далью, распахнувшейся на полгоризонта. Две минуты — и мы остались одни на вышке с Игорем Курылевым, да с ветром вольным, да со своими думами.

Солнце висело над морем, заливая синий простор ослепительным сиянием. Посредине этого сияния, как в луче прожектора, шел белый теплоход. Я знал, что он торопится изо всех сил, но скорость его, съеденная расстоянием, совсем была незаметной. Будто был он маленькой игрушкой, раз и навсегда приклеенной к серебристой бумаге. «Вот так и мы спешим со своими желаниями, — думалось мне. — А взглянуть со стороны — все топчемся на месте. Жизнь огромна, как море, а мы — крохи, затерянные в ее просторах, плывем друг за дружкой, боимся отстать, потеряться в этом безбрежье».

«Хватит! — сказал я себе. — Пора за ум браться». В чем это должно было конкретно выражаться, я и сам толком не понимал, знал только, что надо серьезнее относиться к самому себе, и к Тане, и к этому молчальнику Курылеву, и ко всем товарищам, включая зануду Костю Кубышкина. И, конечно, к хитрому нашему старшине — хватит уж рассчитывать на его снисходительность…

Многих перебрал я в уме, перед многими мысленно покаялся. И, как это часто бывает, когда перестараешься, почувствовал облегчение, будто уж и не я виноват перед своими начальниками и товарищами, а вроде они передо мной. Знавал такой хитрый выворот за собой. Но я сумел не расхныкаться от жалости к себе, как не раз бывало, стал всматриваться в тихие воды с таким вниманием, словно хотел разглядеть и то, что под водами.