Николай Анов - Гибель Светлейшего

Иногда мне Питер Мак-Доуэлл говорит: «Дукаревич, вы второй Фурнье!» Это тонкая и очень лестная похвала, которой можно гордиться. Ты, конечно, не знаешь, кто такой Фурнье. Это великий фальсификатор. Он прогремел на весь мир подделкой очень редкой четырехсантимовой марки Эльзаса и Лотарингии. На международных выставках он получил восемь золотых медалей, четыре премии и шесть дипломов. Вот кто такой Фурнье! И вот что значит ловко подделать марку!

Правда, Казимир, я еще не разбогател. Пока я еще беден, хотя, как видишь, еду первым классом. Но я буду богат, Казимир, и не позже, чем через год. Мне нужны сейчас деньги, много денег, так как я хочу жениться на дочери ювелира Вецеховского Стефании Вецеховской. Я люблю этого прекрасного ангела, который, к сожалению, имеет отцом такое подлое животное, как ювелир Вецеховский. Этот бывший ломжинский стекольщик, разбогатевший на ворованных бриллиантах, слышать ничего не хочет о моей любви. Он считает меня нищим и даже не пускает в свой дом. Не правда ли, странно, что такой негодяй может иметь прекрасную дочь изумительной красоты?

Но, Казимир, я, должно быть, родился под счастливой звездой. Сам бог идет мне навстречу. Недавно мой компаньон Питер Мак-Доуэлл передал мне выгодное предложение главного секретаря Джорджа Аштонга — ученого марковеда доктора Хиглета. Джордж Аштонг — миллионер и тоже филателист, его марочная коллекция считается четвертой в мире. Так вот, у него есть марки, выпущенные во время Парижской Коммуны резчиком Тейсом. Это большая редкость. А сейчас он собирает марки русской революции.

Ты не филателист, Казимир, тебе это непонятно, но я могу только сказать, что марки с исторической датой штемпеля ценятся очень и очень высоко. (Кстати, если у тебя будут какие угодно почтовые марки со штемпелем 12 февраля и 25 октября 1917 года, ты их береги, я тебе заплачу за них очень хорошо!). Так вот, предложение, которое я получил, заключается в том, чтобы я поехал в Россию собирать погашенные марки. Это, конечно, очень нетрудная командировка, но доктор Хиглет требует, чтобы марки были из тех мест, где идут бои. По его мнению, там, где убивают людей, и совершается история. Может быть, это и верно, Казимир, я не спорю, но поездка моя опасна. Единственное, что меня успокаивает, это то, что я не забыл русский язык и сумею поддержать разговор с большевиками.

Первая моя остановка будет в Архангельске, а оттуда поеду в Петроград и Москву. Мне хочется поискать в этих городах редкие коллекции, а после уже отправиться на Украину. Будь уверен, я перед обратной поездкой в Америку обязательно заеду в Бобруйск, чтобы обнять тебя и поцеловать твоих милых детишек, которых ты прислал мне на фотографии вместе с твоей уважаемой супругой.

P. S. Если бы ты, Казимир, знал, что представляет из себя Стефания!

Комендант, арестовавший Дукаревича в день возвращения его на родину, оказал ему неоценимую услугу. Дукаревич научился осторожности и многое понял в революции из того, что было ему ранее, когда он ехал через океан, неясно. Американский паспорт он спрятал под стельку сапога и запасся хорошими советскими документами. Искусство гравера в революционной стране, где круглая печать пользовалась особым признанием, оказалось кстати. А сделать лишнюю печать для Дукаревича было нетрудно: один вечер усидчивой работы — и вот вам любой документ.

В Петрограде ему подвезло. Когда он проходил по Гороховой улице, его нагнала открытая машина.

— Иосиф! — закричал человек в кожаной тужурке и замахал военной фуражкой.

— Мошка! — воскликнул Дукаревич, бросаясь к автомобилю. Человек, сидевший рядом с шофером, был не кто иной, как Моисей Кацман, старый друг, который на швейной фабрике обтачивал клапан заднего кармана брюк.

— Садись, поедем, я тороплюсь. По дороге все расскажешь, — говорил Моисей, втаскивая Дукаревича в машину.

Они мчались по опустевшим улицам Петрограда, и Дукаревич с осторожностью отвечал на вопросы старого друга, недавно возвратившегося из Америки на родину.

— Что ты думаешь делать в России? — в упор спросил Кацман.

— Работать на пользу Советской республики.

— Я так и знал, что ты вернешься, — произнес растроганный Кацман. — Ты ведь пролетарий, Иосиф! Подлая Америка не смогла развратить твою душу, хотя ты и находился на скользком пути, когда покинул швейную фабрику и стал торговать порнографическими карточками.