Николай Анов: Гибель Светлейшего

— Чудесно! — обрадовался Гроза-Волынский. — Я готов заплатить свою долю. Сколько с нас приходится?

— Нужна мне ваша доля! — Згуриди презрительно сплюнул. — Мне нужна ваша помощь. Надо уговорить пассажиров и помочь собрать деньги. Мы же не можем устраивать митинг!

— Все понятно!

— Не будем терять напрасно времени, — сказал грек и поднялся. — Идемте!

А вскоре Олег увидел, как несколько пассажиров, окружив грека и Грозу-Волынского, тихо совещались, а после вели таинственные переговоры с мешочниками.

Когда стемнело, пассажиры стали загружать паровоз углем. Они носили его ведрами из поселка. Работа кипела. Ночью поезд посвистел и покинул станцию Джанкой. Згуриди ехал в одном вагоне с Грозой-Волынским и Олегом.

Мешочники рассчитывали доехать до Севастополя, но топлива едва хватило до Симферополя, и то не до самого вокзала. Последние две версты пришлось плестись пешком. И тут неожиданно обнаружилось ловкое мошенничество Згуриди. За уголь он уплатил спекулянту половину собранных денег, а другую нагло присвоил. Мешочники попытались учинить над жуликом самосуд, но убить грека не успели. Врангелевские солдаты арестовали Згуриди и четырех самосудчиков. На допросе мешочники рассказали всю историю с углем, и дело Згуриди было направлено генералу Слащеву на рассмотрение.

Адъютант принес в генеральский кабинет вместе два протокола допроса, один по обвинению коммерсанта Згуриди в спекуляции и второй по обвинению комсомолки Веры Глушко в шпионаже. Гимназистка шестого класса была задержана на улице с большевистскими листовками на трех языках — французском, английском и греческом.

Молодой генерал Слащев, — ему только исполнилось тридцать два года, — выразил желание посмотреть и Веру Глушко и грека Згуриди. Их ввели в кабинет одновременно.

Вера Глушко выглядела моложе своих пятнадцати лет. Должно быть, поэтому ей и поручили отнести листовки к казармам, где стояли иностранные солдаты.

Слащев задумчиво смотрел на Веру изучающим взглядом. Он понял: глупую девчонку использовали большевики. Сами трусят — и подставляют под пули детей. Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце молодого генерала.

— Девочки твоего возраста играют в крокет, — сказал он с мягкой улыбкой. — Революция — очень опасная игра. Ну, что ты молчишь, малютка? Почему отказалась разговаривать со следователем?

— Я ничего не скажу! — закричала тоненьким голосом девочка. — Ничего! Ничего! Лучше убейте меня! Ненавижу вас! Вы палач! Вас ненавидит весь Крым!

Слащев поморщился, жалость испарилась из его сердца.

— Уберите ее! — сказал он адъютанту и перевел внимательный взгляд на Згуриди.

Носатый грек рухнул на колени, протягивая волосатые руки:

— Ваше высокопревосходительство, помилуйте…

— Спекуляция — тоже опасная игра, господин Згуриди, — сказал генерал. — Можно выиграть, но можно и проиграть. Красные за нее расстреливают. Мы тоже не особенно любим вашего брата. Скажите, каким чудом вы достали уголь?

— У спекулянта…

— На целый паровоз? — Слащев удивленно поднял брови.

— Ваше высокопревосходительство! Я уже назвал господину капитану адрес… Его можно легко найти.

— Опасная игра! Проиграли, господин Згуриди. А проигрыш надо платить. Так принято у порядочных людей, — и опять кивок адъютанту: — Можно увести!

Генерал на двух протоколах допросов вывел четким, твердым почерком обычные резолюции.

В то время, когда Слащев творил суд над Верой Глушко и греком Згуриди, Гроза-Волынский и Олег бродили по улицам Симферополя в поисках пристанища для ночлега. Город, переполненный столичными беженцами, жил шумной беспечной жизнью. Бойко торговали магазины, заваленные товарами. По улицам то и дело проходили отряды иностранных войск. Олег с изумлением разглядывал чернокожих сенегальских стрелков, прибывших из Африки наводить порядок в России.

Сергей Матвеевич, заметив на заборе пожелтевший от времени обрывок газеты, остановился перед ним. Это была первая страница «Таврического голоса», посвященного новому главнокомандующему, барону Врангелю, пришедшему на смену генералу Деникину. Газета висела на заборе давно, от нее остались жалкие лоскутки.

Гроза-Волынский с трудом разобрал строчки из речи Врангеля, произнесенной на параде:

«Двадцать дней тому назад я был вынужден оставить родную землю, но сердцем я был всегда с вами. Ныне бестрепетно и без колебаний я становлюсь во главе вооруженных сил Юга России и обещаю с честью вывести армию из тяжелого положения».