Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

Машина, мигнув стоп-сигналом, отъехала. Лагунцов вернулся в казарму, спустился по лестнице вниз. Здесь в полуподвальном этаже размещалась маленькая котельная, сушилка и зимний умывальник. Чугунная квадратная печь на фоне одетых в кафель стен — черная, как головешка, — гудела, в глазке овальной дверцы пунцовело пламя. Везде горел свет, и капитан, минуя котельную, прошел в сушилку.

В затемненном дальнем углу, за рядами бушлатов с одинаково откинутыми по уставу левыми полами, кто-то сгорбившись сидел на табурете. Лица сидевшего не было видно — капитан подошел ближе.

— Олейников? Чем вы заняты?

Солдат от неожиданности вскочил. С коленей, гремя по цементному полу, посыпались разноцветные квадратики, какие Лагунцов видел не однажды. Заготовка для миниатюрного пограничного столбика, изящная, памятная вещичка.

— Почему вы здесь, а не отдыхаете? — вновь спросил Лагунцов и невольно подумал: тот же вопрос задал ему о Шпунтове и замполит. Тогда, помнится, капитан слегка удивился: в его словаре слово «отдыхать» почти отсутствовало. Теперь он сказал его.

— Еще высплюсь, — тихо ответил Олейников. — Мне в наряд на рассвете. Увлекся немного.

Лагунцов оглядел красно-зеленую пластмассовую мозаику, рассыпанную по полу, сказал:

— Быстро отдыхать! — и повернулся, чтобы идти. Вовремя вспомнил о письме брата. — Да, Петр! Брат привет тебе передает. Обещает скоро приехать, увидитесь…

Олейников перекатывал в пальцах оставшийся красный квадратик. Вот он поднял заострившееся лицо, как-то болезненно сморщился.

— Не надо, товарищ капитан. Ни к чему все это.

Лагунцов насторожился.

— Случилось что-нибудь, Петр Александрович?

Солдат покачал головой: что у него может случиться?

— Тогда в чем же дело? — не отступал Лагунцов.

— Помните, вы как-то спросили и я вам рассказал о себе? — Олейников мельком вскинул глаза на капитана и вновь опустил их.

Лагунцов кивнул: помню, ну и что?

— Теперь бы не рассказал, — протяжно, но твердо сказал Олейников. Пояснил: — Детство все это было, его не вспоминать, а забыть надо…

— Ну почему же? Я не согласен. Плохое ли, хорошее — оно твое, и забывать его не следует, — убежденно сказал капитан.

— Да уж теперь что жалеть про сказанное? Было и было… Помните, о машинке вам тогда говорил, ну, той, что нашел на скрапе? — Олейников облизнул пересохшие губы. — Вернулся ведь я тогда к ней, ночью же и вернулся, когда все спали. Буквы в ней все были повыбиты, лом, а не машинка: это мне только так казалось, что исправная… Но одно там работало хорошо — звоночек. Я и звенел, сколько хотелось. Принес в ту же ночь машинку домой, спрятал в разваленном сарае и, чуть кто обидит или сам что натворю, — шмыг в сарай позвенеть… Никогда больше такого звона не слышал. Все для меня делал тот звонок, что ни захочу, любое желание исполнял. А я вот ломал голову, зачем его туда поставили, такой необыкновенный?

Лагунцов настороженно слушал, неловко переминался с ноги на ногу. Олейников продолжал:

— Однажды, уже не помню из-за чего, кинулся в сарай, а машинки нету: унесли ее, не знаю кто. Тут и понял: нет больше и не будет у меня мечты. И детству, значит, конец.

Лагунцов с горечью вдруг осознал, что совсем не готов к такому разговору: нет у него в запасе подходящих слов, и Олейников, парень неглупый, сразу это поймет… Жаль, нет здесь Завьялова!.. «Уж он бы нашел, что ответить, — подумал Лагунцов, — не мялся бы с ноги на ногу. Задача!.. Даже в пот бросило».

— Ничего, Петр Александрович, — сказал осторожно и непонятно к чему, — все еще образуется… А что эту… мечту у тебя украли, подло, конечно, но ничего, у меня тоже перочинный ножик пропадал. Семь лезвий, знаешь? С ножничками. Плакал, конечно. Ты вот когда маленький был, пацаном… Кого ты больше всех любил? Или уважал, что ли?

Олейников не понял, ждал, когда капитан пояснит.

— Вот я, к примеру, Щорса уважаю, Котовского тоже, А ты?

— Наверно, Лазо, — ответил Олейников, пожимая плечами. — Книжка такая о нем была, я по ней читать выучился, еще в детдоме.

— Ну вот, видишь, — обрадовался капитан тому, что не застопорился разговор, не оборвался на полуслове. — Наверно, и они маленькими о чем-нибудь переживали, верно ведь? — спросил капитан и сам же ответил: — Ну да, переживали, что же они, не такие, как мы с тобой? Обыкновенные люди.

Чувствовал Лагунцов: кровь прилила к щекам. И молчать глупо, и говорить — тоже черт знает какие слова жалкие на язык наворачиваются! Будто их ветром из головы все повыдуло!