Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

— Второй, Второй, почему не отвечаете? — охрипшим от напряжения голосом запрашивал сержант Дремов.

Он знал, каких слов ждал сейчас от него начальник заставы, ощущал, как свое собственное, взвинченное состояние капитана, но не мог сообщить ничего обнадеживающего: тревожная группа будто исчезла куда-то. А без ее сведений застава, перекрывшая линию границы, шла по пути наиболее вероятного направления движения нарушителя как бы на ощупь, вслепую.

Дремов вновь и вновь приникал к микрофону, даже встряхивал рацию, напрасно греша на какой-нибудь отошедший контакт, шевелил в гнезде антенну. Но вопросы по-прежнему безответно летели в пустоту, гасли в тумане, сквозь который еще полчаса назад проступали лысые сумеречные высотки, обрамленные осенними тощими кустами, да чернели обманной глубиной мелкие устья распадков. Надо всем этим неподвижно висел плоский блин тусклого неба.

В низинах, цепляясь за кочки, слоями тянулись длинные полосы тумана, вязли в спутанной жухлой траве, как вязнет табачный дым в грубом ворсе солдатского шинельного сукна. Воздух шел от земли волнами, поднимаясь то теплом, то сыроватой ночной прохладой, потом выровнялся повсюду, и стало зябко. Нависла ночь — плотная, черная, непроглядная.

Пограничники едва шли — обессиленные, продрогшие. Под ногами прогибалась топь, сочилась дурманящей болотной жижей. Шершавые нити паутины-тенетника прилипали к лицу, вызывая неприятные ощущения. Капитан Лагунцов чувствовал, как в душе росло раздражение на холод, густую темень ночи, какую-то неопределенность поиска. Он обернулся к радисту, вновь спросил:

— Есть что от тревожной?

— Молчат, товарищ капитан, — с готовностью ответил сержант и в сердцах добавил: — Что там у них стряслось?

Лагунцов оборвал его на полуслове: с т р я с т и с ь ничего не могло, здесь не захудалая артель… Но в душе не очень-то верил себе, потому что положение складывалось и впрямь невеселое: не только поиск неизвестного пока что не дал результатов, но и от группы Завьялова не было никаких данных. А ведь она первой должна была выйти на след нарушителя и начать преследование… Теоретически — так. Но на деле складывалось иначе.

С чего же все началось? Когда замполит Завьялов возглавил тревожную группу и вскоре сообщил с границы, что сигнализационная система повреждена, а на контрольно-следовой полосе обнаружены отпечатки, Лагунцов принял обычные в такой обстановке меры. По его расстановке сил и средств рано или поздно пограничники должны были взять нарушителя в тиски, деться ему некуда. Но район поиска сужался, стягиваясь к центру, а нарушитель по-прежнему оставался неуловимым.

Правда, после первого сообщения Завьялова кое-что о нем стало известно. Этот пришелец был кряжист и, по-видимому, силен. Обут в литые резиновые сапоги с мелким рубчиком на подошве — отпечаток на контрольно-следовой полосе по всей стопе был ровным, четким, подошвы и каблуки не стерты. При ходьбе слегка припадал на правую ногу. Но хромота эта, как уверял старший наряда, первым обнаруживший след, не природная, потому что рисунок постава ноги местами шел неодинаково, менялся. Пришелец, видно, был решительным, шел уверенно, без остановок, не петляя… Странным было то, как он мог не заметить, что на цепком деревце облепихи осталась узкая полоска мягкой непромокаемой ткани от его одежды. Лоскут обнаружил Фрам, опытный розыскной пес. Он взял горячий след, с километр безостановочно протащил своего вожатого Новоселова, но потом заюлил, описывая круги, каждый раз возвращаясь к дереву облепихи. Дальше след, ведущий в тыл, затерялся, и Завьялов принял решение идти по пути вероятного движения нарушителя. Других сообщений от тревожной группы не поступало.

Лагунцов со своей группой, заблокировав все входы и выходы из предполагаемого района нахождения нарушителя, прочесывал местность. То, что днем было таким привычным, исхоженным вдоль и поперек, в темноте будто изменило привычный облик, выросло в размерах: кочки с мягкой подстилкой травы казались каменными, и ноги с них не соскальзывали, а срывались, больно отдавая в суставах; прутья облепихи, по-осеннему густо усыпанные переспелыми ягодами, царапали до крови, норовили попасть в глаза; плотной стеной высился какой-то неодолимый кустарник в пене мелких сиренево-лиловых цветов. Луч фонаря, неожиданно резкий в безлунном ночном пространстве, высвечивал серебро налипшей на ветки паутины, искрился в голубоватых тяжелых каплях, при малейшем движении обрывавшихся вниз.