Михаил Фонотов - Мир открыт для добра

Все чаще привалы. Хорошо привалиться к стволу, закрыть уставшие от пота и солнца глаза, расслабиться. Устали. Кажется, нет сил сказать слово. Молчим. Губы пересохли. Чайку́ бы. Сейчас бы кружечку горячего чая — и можно еще часа два шагать. Жаль, не догадались взять чайник. А то бы развели костерок…

Мы обошли гору, которая высится перед избушкой, и появились с другой стороны. У избушки голоса. Дядя Миша, наверное, приехал. Издали кричим: «Чаю!».

Чай вскипячен и тут же подан к столу под навесом. С упоением пьем его с молоком — дядя Миша привез нам трехлитровую банку молока. Кажется, верх блаженства.

— Дядя Миша, что там в мире? Ничего без нас не случилось?

— Не.

Дядя Миша улыбается, и его голубые глаза на розовом лице еще более светлеют.

Через час доедаем утренний суп. И полный порядок. Жить можно.

Посуду не моем. Суп выхлебали, миску кверху дном и — до ужина. Мух нет, пыли нет. Стерильная обстановка.

Ночью не спалось. Да и не спать я сюда добирался. Когда еще доведется стоять у тлеющего костерка, глядя на полное лунного сияния небо, среди гор и лесов? И вспомнилось мне одно короткое знакомство.

Перед смертью Виктор Иванович Меньшиков написал стихи о реке Миасс, на берегу которой, в поселке Першино, вырос и жил до последнего дня. В стихах он вспоминает реку чистой. «Целый день у берега в ракитах копошилась с шумом детвора». Лодочника вспоминает, который «развернет посудину кормой и за плату малую доставит с этого на берег на другой». Сетует Виктор Иванович, что речку отравили отходы химии, что «в камышах вечернею порою не увидишь больше рыбака».

В письме были и такие строки: «Я больной и, наверное, немного протяну на этом свете, но обидно, что все останется по-старому».

Я был у Виктора Ивановича в начале лета. Он был слаб (рак легких), но мы все же через огород спустились к Миассу, к его коричневой воде. Больной человек, больная река…

Виктор Иванович, разумеется, не был поэтом. Он был металлургом. Если точнее, машинистом клещевого крана в горячем и дымном втором обжимном цехе меткомбината. В том самом цехе, который загрязнял воду Миасса. И воздух Першино.

Когда Виктор Иванович стал догадываться, отчего так похудел, он, имея в досуге долгие дни и долгие ночи, может быть, впервые задумался о том, что на этом свете миг и что — вечность. Он думал о том, как жил, зачем жил, что оставляет после себя…

А оставлял он после себя жену Валентину Алексеевну, крановщицу того же цеха, сына Сергея, слесаря того же цеха, дочь Надю, швею, и сына Ваню, школьника.

И захотелось Виктору Ивановичу что-то сделать для Миасса. Он понимал, что времени у него мало. Торопился. И меня торопил. «Пока я жив, не отступлюсь».

В последнем письме я написал ему, что на спасение Миасса уйдет не год и не два, но люди все равно спасут реку. Я и в самом деле верю в это. А еще я надеялся успокоить его…

Виктор Иванович умер в конце того же лета, не дожив и до пятидесяти. В последний раз «лодочник» переправил его на другой берег, и теперь лежит он высоко над Миассом, рекой, на которой родился.

Сижу за столом у окошка. За стеклом три сосульки. Видно, как по ним струйками стекает талая вода. С той, что короче всех, капли срываются быстро, в секундном ритме, хоть время засекай. На конце средней сосульки капля дольше набирает вес. С длинной сосульки капель размеренная: капля, пружиня, вытягивается, она кажется гуще и тяжелее.

Начало марта.

За сосульками темно-серая графика леса на горе, которую мы с Нагимом объехали утром.

Солнца нет. Иногда вдруг порывисто и ошалело подует ветер. Что-то меняется в погоде.

Окошко как картина в избушке. А вот натюрморт. На столе — газеты (мы запаслись). Патронташ. Банка с молоком. Свеча. Несколько пачек сигарет. Слева от окошка висит лампа «летучая мышь». На медной проволоке подвешена «люстра» из сот осиного гнезда. На полочке стопка вощины. Пачка соли. Спички.

Если оглядеться, повсюду: на стенах, на бревнах-матицах, на потолке — вбиты гвозди, крючья, протянута проволока, что-то воткнуто, висит, торчит — пучок душицы, ветка ели, глухариные перья, заячьи хвосты, мотки проволоки, бинт, котелки, кастрюли (чтобы мышам не достать), ножи, шапки, носки, валенки, полотенце, ковш, замок… Все на месте и все на виду.

Нагим и Миша ушли побродить на гору. Я остался: еще не просох от утреннего похода.

Перво-наперво наколол дров. Ставишь на утрамбованный снег толстое березовое бревно, заносишь колун, раз — и бревно распадается на две половинки. Потом ставишь дубовую чурку, такую же толстую, но не белую, а коричневую, с мхом на коре, с узлами ветвей. Раз! — и тот же эффект: две половинки со звоном раскрываются, как книга. За полчаса наколол кучу поленьев.