Михаил Фонотов - Мир открыт для добра

Задумывались ли вы о том, как много лиц мелькает ныне перед нами? В толпе, например, или на шумной улице. Или на эскалаторе метро. Стоишь и с выдержкой в три секунды «фотографируешь» лица, плывущие навстречу. Девушка приехала в Москву, допустим, из Иркутска или Воркуты, наши взгляды встретились — три секунды — и все, никогда больше пути наши не пересекутся.

А на экранах телевизоров — лица всей планеты.

Город — скопище людей. В автобусе — битком. В чаше стадиона — сто тысяч тел. На демонстрации — бесконечный поток. В магазине — толкотня. В квартирах повернуться негде. Люди на каждом шагу. От них негде спрятаться. Один способ: уйти в себя, стать одиноким в толпе. Если удастся. Редко кому удается. И потому — стрессы, инсульты, инфаркты…

Людей много и, значит, много людского: машин, дыма, грязи, запахов.

А дальше что? Города-то растут. Как ни плохо в них жить, но паспортные столы не успевают прописывать новых жителей. До каких пределов? Или это нормально? Так и должно быть? Или когда-нибудь города насытятся и начнется, как предрекают некоторые, обратный ток?

Вопросов много, ответов мало…

…Уже трещат в печи дрова и закипает закопченный дочерна чайник. Под печь приспособлена бочка. В торце ее прорезана дверца, внутри приварены колосники, подведена труба. Что тебе паровоз в миниатюре.

Перед печью — высокие нары, для меня и Миши, сбоку от нее — раскладушка на койке, для Нагима. Окошко чуть больше раскрытой книги. У окошка дощатый стол с лавкой. Таков интерьер.

Телевизора у нас, естественно, нет. Мы не взяли с собой даже транзистор.

Чай пили при свече. Нагим рассказывал, как летом на пасеку повадились медведи. За неделю разворотили десятка два ульев.

Заставляю свое воображение увидеть на этом склоне медведей и не могу.

На ночь Нагим впихнул в печь две сырых чурки и открыл настежь дверцу.

Ночью проснулся, думал, утро, но было два часа. Вышел. В верхушках деревьев шумел ветер. В снегу торчали наши лыжи. Куча распиленных чурок. Лунное сияние…

Солнце встало из-за горы — чуть наискосок от дверей нашей избушки.

Утро веселое, легкий морозец.

Лес живет своей жизнью, он не заметил новоселов. Только две синички подлетели. Снегири вспорхнули с осины.

Спозаранку Миша во дворе скрипел снегом, кашлял, стучал. Оказалось, он развел костер, который успел почти на метр осесть в снегу. Мы тут же на этом месте взялись варить в ведре суп.

Завтракали на улице. Недалеко от избушки, у штабеля улейных магазинов, возле черемухи стол под навесом. Застелили его газетами, нарезали хлеба, разлили густой горячий суп в три миски — ели взахлеб, не отказывались от второй порции, благо супу почти полное ведро. Чай с душицей был, кажется, еще вкуснее.

После завтрака вдвоем с Нагимом отправились, как он сказал, на пруд. Миша отказался.

Хотя, разогнавшись со склона, я сразу же нырнул головой в снег, но потом пошел проворно. Что самое странное, гриппа как не бывало. Конечно, чувствовалась какая-то легкость, одышка, но не щекотало в носу, не слезились глаза. Вообще я вновь способен был держать себя в руках и даже наслаждаться жизнью.

Следов на снегу немного. Пересекли заячью тропу. Еще раз. Еще. А это что? Под березой утоптан снег. Клочья серой шерсти. Осиновая мука из желудка. Кто-то разделывал тут лося. Спешили.

Идем дальше. Лес вокруг не «типичный». Смешанный. Тут и береза, и осина, и дуб, и липа, и сосна, и ель. Все вперемежку. Так не бывает, чтобы сплошной березняк или бор со стройными, как по стандарту подобранными соснами. Сосны тут растут отдельно — толстые, кряжистые, разлапистые. Отдельно растут и березы, тоже огромные, внушающие уважение. И липы — попадаются экземпляры, достойные выставки. Даже и осины — я таких прежде не видел. Ну, а о дубах и говорить нечего.

Впечатление дремучести усиливает замшелость. В зимнем лесу, бедном на краски, только мох на стволах и радует глаз — то зеленый, то коричневый, то серовато-пепельный.

Что очень портит картину — больные дубы. Их много, на каждом шагу. С иных, совершенно сухих, кора отваливается, будто штукатурка от цоколя только что сданного строителями здания. Некоторые сопротивляются напасти, умирают медленно, ветвь за ветвью. Есть, кажется, и такие, которых болезнь обошла. Когда беспомощно сохнут дубы, олицетворяющие в нашем сознании крепость, неподвластность времени, — возникает беспокойное чувство уязвимости, некоей неведомой инфекции. Собственно, так оно и есть: никто не знает, отчего сохнут дубы.