Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

Почему же сибиряки проявляют такое милосердие по отношению к беглецам? В этом случае нужно принять во внимание две причины. Одна — практическая: желание снискать благосклонность одичавшего и часто жестокого беглеца, преследуемого в течение целой жизни, как дикий зверь. Другая — моральная: сибиряки всегда знали, что царские суды часто посылали в тюрьмы и в сибирское изгнание совершенно невинных людей, например, тех, которые были наказаны за свои политические убеждения, и которые также часто были вынуждены бежать из Сибири, где преданные забвению через суд и власти, они были обречены на неизбежную смерть и помешательство.

Благодаря этим сибирским обычаям, мы узнали о прошлом Гака, Сеньки и Труфанова, а когда потребовались работники, мы пообещали исполнить их просьбу, что нам удалось, благодаря связям заслуженного профессора Залесского.

Под вечер волны совершенно успокоились, и поверхность озера была как зеркало. Попрощавшись с нашими новыми знакомыми, мы вернулись в поселение, где нас дожидались с беспокойством и нетерпением.

Профессор запретил нам появляться на озере на легкой лодке, заменив ее большой морской, в которой так неудачно пытались нас спасти некоторые поселенцы.

Эта лодка имела две пары весел и руль, и таким образом, требовала трех работников. Мы воспользовались этим обстоятельством и уже на завтра в нашей лодке гребли: Гак, Сенька и Труфанов в то время, когда мы делали промеры глубин и температуры, черпали пробы воды и шлама и ловили hammarusy , укладывая их в банке с формалином. Длинные и мрачные рассказы услышали мы от наших работников о жизни, судьбах и трагедиях мучеников тюрем и сибирской каторги, но самую ужасную страницу этих историй открыл нам в один из вечеров, Труфанов.

— Все это пустяки! — воскликнул он, когда Сенька закончил какой-то страшный рассказ о приключениях заключенных-беглецов. Я вам поведаю, что у меня произошло один раз, после чего я стал седым и таким, каким вы меня видите… не в своем уме… Задумали мы впятером побег из Акатуя. Мы связались со знакомыми, которые были на свободе и должны были приготовить нам мешки, топоры и котелок.

Однако произошло несчастье! Когда, перепилив тюремные решетки и перебравшись через стену, пришли мы в деревню, где жили наши знакомые, узнали мы, что их арестовали и бросили в тюрьму. Таким образом остались мы без крайне нужных для бегства и скитания вещей, а бежать нужно было, так как в деревне с легкостью могли нас обнаружить полицейские. И мы, хотя понимали безрассудство предприятия, однако, начали бродяжничество.

Была поздняя осень… Уже начали докучать морозы, голод и болезни терзали нас. Наконец после нескольких месяцев этого голодного мученичества мы совершенно ослабли и поняли, что нам угрожает смерть. Наша дорога тянулась через безлюдные дремучие леса, мы ниоткуда не могли ожидать помощи, так как знали, что невозможно идти большой дорогой, где нас выследят власти. Стало быть, брели лесами, в голоде и холоде.

Наконец один из наших спутников вечером упал и уже не поднялся. Очнувшись утром от полузабытья и онемения, заменяющего нам сон, мы убедились в его смерти. Я помню то утро, как если бы это было вчера…

Помню, что в моей голове блеснула и тут же погасла мысль — ужасная и отвратительная. Человек умер, он ничего уже не чувствует, ничего не может сделать и не хочет, и такая же самая судьба ожидает нас. В то же время умерший может нас спасти! Достаточно только осмелиться — есть человеческое мясо, тело того, кто страдал рядом с нами, имел еще искру надежды… Достаточно этой решимости и смелости, и все на какое-то время поправится. А дальше — что Бог даст! Может произойдет что-то, что нас спасет!.. Эта мысль вскоре вернулась снова и начала возвращаться все чаще, становясь мучительной и настойчивой, и в глазах своих товарищей я заметил то же… Мы боролись с голодом и с этой ужасной мыслью еще несколько дней. Пока однажды, ничего меж собой не говоря и совсем не условливаясь, мы выкопали из снега тело нашего приятеля и разделили его между собой так, как делят мясо быка или барана. С той минуты были мы постоянно сыты, только перестали смотреть друг другу в глаза и старались есть в одиночестве…

Никаких угрызений совести, никаких огорчений, никаких тяжелых мыслей не ощущали мы, только какое-то мрачное оцепенение и неприязнь к людям и… к самим себе…

Труфанов остановился и долго в молчании курил папиросу, скрученную из кусочка старого календаря. Потом выбросил окурок в озеро и, сплюнув, продолжал дальше…