Юрий Корочков - Гром над архипелагом

Уничтожив в Наваринской бухте объединенный турецко-египетский флот, союзники удалились. Одно из величайших по количеству потопленных кораблей сражение закончилось, пушки замолчали, и настало время разговора политиков. Но политикам было нечего сказать. Они не ждали и не хотели ТАКОЙ победы.

Более полугода, до лета 1828 года, три союзные эскадры не получали от своих правительств новых инструкций, и фактически пребывали в праздности, то гоняя для видимости греческих пиратов, то помогая им же в действиях против турок.

Блокады побережья Мореи не существовало. Английские и французские крейсеры для вида периодически показывались у того или иного порта, но не вмешивались в войну, ограничиваясь наблюдением за происходящим. Русская эскадра, составленная в прошлом году из всех боеспособных кораблей флота, приняв на себя основной удар неприятеля при Наварине, ремонтировалась на Мальте. Резервов у России фактически не было, союзники же все стремительнее превращались в соперников.

Однако после разгрома у Наварина, египетская армия в Морее, даже не имея реального противника, испытывала огромнейшие трудности со снабжением. Разоренный край не мог прокормить оккупантов. Начались серьезные перебои и с поставками продовольствия в Стамбул. Цена на хлеб к лету выросла более чем в десять раз. Надвигающаяся война с Россией вынудила султана отдать приказ о переводе египетских войск из Мореи в Сербию. Но главнокомандующий не выполнил данного приказа – Египет не собирался бороться за турецкие интересы на Балканах.

Египетская армия продолжила оккупацию Мореи, перейдя к обороне. Более того, фактически против воли султана, египетские войска при попустительстве английского и французского флотов оккупировали Кандию, создав на острове базы снабжения своей группировки в Греции.

Правительства Англии и Франции лихорадочно перестраивали свои подходы в новой геополитической реальности. Россия оставалась загадкой, но всерьез не воспринималась. Разоренная только что окончившейся войной страна с абсолютно пустой казной, разложившейся, бунтующей армией и сгнившим флотом не могла играть никакой самостоятельной роли. Так единодушно думали и в Лондоне, и в Париже, и в Вене. В Стамбуле были несколько иного мнения, но мнение Дивана единодушно списывалось европейскими посланниками на трусость турок.

Появление в этих условиях на Средиземном море второй русской эскадры, сформированной из невиданными темпами восстановленных и вновь построенных судов, стало для Европы шоком. Большим шоком стали только крайне успешные и стремительные действия русской армии, возглавляемой теми самыми офицерами, которые всего год назад участвовали в мятеже и сейчас не имели права не то что воевать, но и жить! В лучшем случае они должны были быть сосланы в Сибирь, а большей частью казнены. Но русский медведь и тут нарушил все европейские каноны!

Иван оделся по погоде, закинул за плечо оставшийся у него после событий на острове отличный карабин и вышел под ненастное небо. Сильно похолодало. Над головой без конца, гряда за грядой, тянулись пропитанные водой низкие тучи, цветом напоминающие мокрую серую солому из матросских матрасов. Но где-то далеко всё же пробивался солнечный луч и чуть подсвечивал розовато-жёлтым предвечерний горизонт.

Он прошёл вёрст пять на восток от поместья, где лес стоял не сплошняком, а прорезался широкими полянами и волнами пологих, поросших густым разнотравьем холмов. Непромокаемый английский плащ с поддетым под него тёплым шерстяным свитером и высокие, хорошо промазанные сапоги делали прогулку под моросящим дождём своеобразно приятной, дарили особое ощущение независимости от погоды, автономного уюта.

Следы сапог на мокрой земле сразу расплывались, наполнялись влагой, дождевые капли чуть слышно шелестели о пропитанную каучуком ткань капюшона, стены и крыши деревни давно растаяли в серой пелене. Если бы охотник не знал окружающую местность как свои пять пальцев, он имел все шансы заблудиться.

Иван остановился под огромной мачтовой сосной, не торопясь достал и с удовольствием раскурил свою любимую трубку, сделанную из корня эвкалипта и окантованную по краю расплющенным серебряным шиллингом. Взгляд его отчего то привлёк паучок, ещё не отправившийся на зимнюю спячку, но резво бегущий по покрытой капельками дождя паутинке, раскинутой в ветвях ближайшего куста. А когда юноша поднял голову, метрах в десяти от себя он увидел матёрого мишку.