Дмитрий Семакин - Сага о мятеже на «Баунти» и об острове Питкэрн. Том I

По его словам, когда баркас отчаливал от судна, помощник боцмана, оставшийся на «Баунти» и вооруженный мушкетом, глумливо кричал у гакаборта: «Если мои друзья спросят обо мне, скажите им, что я где-то в Южных Морях!..».

Моррисон, ошеломленный таким поворотом событий, спросил Халлетта:

— Можете ли вы положительно подтвердить перед богом и этим судом, что это был я и никто иной, кого вы видели вооруженным, и кому я адресовал вышеупомянутое издевательское изречение?

Гардемарин ответил так:

— Я подтверждаю это, но не обратил внимания, кому конкретно было обращено это высказывание.

Так Джон Халлетт дал показания против бывшего помощника боцмана «Баунти». И вопросительный знак рядом с фамилией Моррисона превратился в твердый крест. А вскоре настал черед и Питера Хейвуда.

Халлетт вспомнил, что в утро мятежа видел его всего один раз. Хейвуд, безоружный, стоял на юте у левого борта и безучастно смотрел на связанного капитана. Блай повернул голову и что-то сказал ему (что именно, Халлетт не расслышал), и в ответ юный гардемарин якобы лишь рассмеялся. Затем развернулся и пошел прочь.

— Был ли он свободен или находился по стражей? — спросил суд.

— Свободен, — ответил Халлетт.

Имел ли место этот эпизод на самом деле? Или Халлетт все выдумал, желая коварно отомстить? Неизвестно. Но для суда этого оказалось вполне достаточно. Участь Питера Хейвуда, казалось, была предрешена.

Последним из экипажа «Баунти» в тот же самый день, 14 сентября, опрашивали Джона Смита, личного стюарда капитана и по совместительству помощника кока. Ничего нового для членов трибунала он не сообщил, показав, что из всех подсудимых видел с оружием в руках только Эллисона, Миллуорда и Бёркетта. Против Моррисона и Хейвуда улик у Смита не было.

Тяжелый день закончился короткими свидетельскими показаниями капитана и первого лейтенанта «Пандоры», Эдварда Эдвардса и Джона Ларкана, которые рассказали, как обвиняемые, один за другим, появлялись на борту фрегата во время поисково-карательной экспедиции на Таити.

На этом опрос свидетелей завершился. Со следующего дня, 15 сентября, началась вторая фаза трибунала — защита. Каждому из подсудимых дали слово.

Оружейник Коулман защищался первым (и единственным в то субботнее утро). Он, чувствуя уверенность, попросил вызвать в суд боцмана Коула и задал ему всего один вопрос. Коул подтвердил, что Коулмана не пустили на баркас только по приказу Кристиана. На этом заседание трибунала, не продлившись, должно быть, и пятнадцати минут, закончилось.

Суд собрался вновь через сутки, в понедельник 17 сентября. В этот день все и решилось. Один за другим были зачитаны письменные заявления 9 подсудимых в свою защиту.

Бирну, Норману и Макинтошу бояться было нечего, и их послания оказались короткими. Макинтош, на всякий случай приложил письмо, которое еще в октябре 1790-го его матери прислал сам Блай, и которое лишний раз доказывало невиновность ее сына.

Теперь суду предстояло окончательно определиться с двумя гораздо более сложными делами — с Хейвудом и Моррисоном. Показания как «за», так и «против» них выглядели весьма противоречиво, и их защитные послания могли значительно прояснить ситуацию.

Слово 20-летнего Хейвуда зачитывал не один из судей, как у остальных подсудимых, а его друг и второй адвокат по имени Фрэнсис Конст. Речь получилась длинной и слегка витиеватой. Бывший гардемарин вежливо настаивал на своей невиновности и доказательства приводил своеобразные.

Он не отрицал, например, того, что, возможно, прикасался к одной из сабель в те минуты, когда помогал грузить вещи (и когда его увидел Пёрселл). «…Я был очевидно в состоянии абсолютного ступора, но яд несет с собой противоядие, и кажется бесполезным делать какие-либо дальнейшие комментарии относительно этого…».

Далее, отвергая обвинение Халлетта в том, что он якобы рассмеялся на призыв Блая, Хейвуд заочно поблагодарил капитана «Баунти» за внимание и доброе отношение к себе и сказал: «Я должен был быть монстром безнравственности, предавая его». А затем перешел в контратаку.

Он вспомнил, что Халлетт, которому тогда (если Хейвуда верно информировали) было лет пятнадцать, во время мятежа выглядел крайне испуганным и смущенным, даже плакал. К связанному Блаю никого близко не подпускали, и «…этот юный джентльмен должен был быть настолько совершенно раскованным, чтобы иметь способность конкретизировать мышцы лица даже на значительном расстоянии от него, и что является все еще более необычным — то, что он слышал обращение капитана ко мне…», тогда как никто из окружающий этого пока не подтвердил.