Виктор Баранец - Честь мундира. Записки полковника

Капитан перестал шинковать колбасу, сочувственно посмотрел на меня, перекрестился и спросил:

– Болезнь, несчастный случай, возраст?

– Пока и сам точно не знаю. Звонил друзьям в Москву, но никакой ясности… Говорят, что погиб, а как именно – непонятно. Туман какой-то…

– И кем был ваш друг? – поинтересовался капитан, разливая водку в два желтоватых граненых стакана.

– Политработником.

– Замполитом был, значит?

– Комиссаром, можно сказать.

Капитан достал из обшарпанного, времен СССР, посудного шкафа белый пластмассовый стакан и осторожной струйкой налил в него водку. А сверху положил кусок хлеба.

Мы выпили, не чокаясь. Штурман жевал колбасу, вперившись задумчивым взглядом куда-то в пол. Затем пристально посмотрел на меня и сказал:

– Знаете, я много раз встречал в войсках дураков, которые считали советских замполитов трепачами и бездельниками… Вы же наверняка тоже слышали эту глупую солдафонскую шутку, – чем отличается замполит от командира? Командир, мол, говорит починенным: «Делай, как я», а замполит: «Делай, как я сказал»…

Услышав это, я поддакнул капитану, вспомнив и другую, некогда расхожую в армии и еще более ядовитую фразу о замполитах: «Рот закрыл – и рабочее место убрано»…

Капитан хмыкнул и продолжил:

– А вот моему отцу замполит жизнь спас. В Афгане. Батя мой был командиром вертолета. А замполит летал в командирском кресле на другой машине. Вы же должны знать, что были когда-то в нашей военной авиации такие люди – летающие замполиты. Так вот, отец мой и этот замполит шли на задание парой. Высадили десант в горах и уже возвращались на свой аэродром под Кандагаром. Тут вертушку отца душманы из пулемета и подбили, он пошел на жесткую посадку. А когда плюхнулся на горный склон, бандюки стали окружать машину. А замполит вызвал подмогу и долбил с воздуха всем наличным на борту оружием. Даже из ракетницы палил! Затем сел, чтобы забрать экипаж отца. Штурман и техник были ранены. Замполит выпрыгнул из машины и помог отцу погрузить их на борт. Но в самый последний момент и ему пуля досталась. Батя чудом вытащил машину из окружения, но в полк вместе с ранеными доставил уже мертвого замполита… После войны я еще пацаном несколько раз ездил с отцом в Белоруссию, на могилу замполита… До сих пор помню его фамилию – Борисевич… Борисевич Павел Иванович из Гомеля… Давайте и его помянем…

Тут в дверь нашей комнаты кто-то постучал. Раздался голос:

– Паша, к командиру!

Штурман ушел. А я разделся, залез под одеяло и снова погрузился в скорбные мысли о Гартине. Проклятая пурга за окном подвывала моему печальному настроению. За стеной теплой гостиницы «гудели» летчики. Уже хорошо подвыпивший штурман несколько раз заглядывал в нашу комнату, настырно приглашая меня в свою веселую компанию. Но я, конечно, отказался.

Мне было в тот вечер не до веселой пирушки. Я думал о Гартине. У меня перед глазами то появлялось, то исчезало его лицо, которым он очень походил на знаменитого киноактера Вячеслава Тихоно-ва. Мне вспоминались многие эпизоды и нашей совместной службы, и наши встречи в войсках, и уже после того, как мы уволились из армии с разницей в несколько лет. Я даже слышал его голос – густой баритон с безупречной левитановской дикцией. Мне часто казалось, что именно такой голос бывает у людей, которые умеют глубоко чувствовать жизнь и поступают в ней без фальши.

Позапрошлым летом Гартин впервые пригласил меня на дачу, построенную его зятем в подмосковной деревне Раздоры – на знаменитом своим скопищем богатых дворцов Рублево-Успенском шоссе. Гартин в шутку называл его «Шоссе безработных», намекая на то, что многие хозяева роскошных вилл, особняков и коттеджей, хорошо хапнувшие дармовых миллионов в «лихие» 90-е, уже нигде не трудились.

Я несколько раз ездил к Гартину в Раздоры. Впервые увидев дачу, на которой он обитал, я чуть не потерял дар речи, – громадное, пышущее жирной архитектурной роскошью строение среди елей и сосен, поразило меня. Но когда Петр Петрович показывал мне дом, я заметил, что вместо естественной в таких случаях гордости счастливого хозяина в его глазах и в его голосе была стыдливость. И когда я застывал перед витражом колдовской красоты или перед белой гранитной лестницей, обрамленной изысканной вязью кованных перил, – Гартин торопил меня:

– Ладно, ладно, пойдем дальше.

В тот момент у него был вид человека, который подозревался в преступлении, но всячески открещивался от принадлежащих ему вещественных доказательств…