Евгений Лукин - На палачах крови нет

Ай да Сонька — Золотая ножка!

Мирон Мигберт от удовольствия язычком цокал: у нашей «стахановки» все арестанты прямиком в Левашово, стало быть, на тот свете едут — во как надо работать! И торжественно вручил ей золотые часы — за 1937 год.

Слава про жестокую следовательницу тогда далеко за пределы Ленинграда разлетелись. В угольных копях Воркуты и на снежных сопках Магадана, в ледяных бараках Тайшета и на таежных просеках Байкало-Амурской магистрали те, кто невзначай остались живы, с ужасом вспоминали о Сонькиных зверствах и, наверное, молили Бога, чтобы не попасть к ней еще раз. Слыхали о Золотой ножке и в Москве. Сам Лаврентий Павлович Берия, возглавив Наркомат внутренних дел, приказал заключить ее под стражу: уж слишком «знаменита».

«Лично я арестов не производила, — ловко выкручивалась на допросах Сонька, — и мне руководством отделения в лице Меклер и Фигур давались материалы уже оформленных арестованных, по которым я проводила расследование».

Тогда бухнул на стол особоуполномоченный дело той самой буфетчицы с теплохода «Жорж Жорес»: а это что?

«Помню одно, что Суворикову я била, так как она не хотела давать показаний, — потупила глаза садистка. — О том, что эту арестованную я била, я хорошо помню, потому что она была первой женщиной, которую я допрашивала».

А дело Кейнаста?

«Хорошо помню, что Кейнаст сам рассказал мне обстоятельства его вербовки в Эстонии перед переброской в СССР. Эти показания он дал под влиянием примененных к нему мер физического воздействия. Насколько правдивы показания Кейнаста о шпионаже, я не знаю. О том, что Кейнаст подготовлял диверсионные акты, является моим вымыслом и не соответствует действительности».

Одна задругой вынимались из железного сейфа мертвозеленые папки, один за другими вызывались из тьмы памяти замученные и расстрелянные — длинная вереница немых свидетелей звериной жестокости Золотой ножки.

На суде Сонька расплакалась: «Я девять лет проработала в органах НКВД и во время операций 1937–1938 годов выполняла преступные методы ведения следственных дел, которые исходили от Заковского, Шапиро и Мигберта, ныне врагов народа, на которых я не могла в то время подумать. Они вбивали мне в голову преступные методы. Я была единственной женщиной, которая работала на следствии, и дошла почти до сумасшествия, всем исходящим от руководства указаниям я верила и так же, как и все остальные работники, их выполняла, но дел, бывших у меня в производстве без материалов, я не брала. Я виновата в том, что делала натяжки в протоколах допроса обвиняемых, била их, но это все я делала без всякого умысла и к тому же с распоряжения начальства, думая, что это нужно. Теперь я потеряла все, я потеряла партию и потеряла мужа. Прошу суд учесть мою 9-летню работу в органах НКВД и вынести справедливых приговор»…

В 1982 году, когда мертвые с Левашовской пустоши — до недавнего времени секретного кладбища НКВД — еще молчали, а живые полушепотом говорили о пережитом, незаметно закатилась в глухую кладбищенскую сирень Сонькина кровавая звезда. «Память о ней останется в наших сердца навсегда», — говорилось у гроба старухи. Да будет так. Да будет незаживающей глубокая зарубка на дереве, да будет неисточаемым черный камень на дне реки, да будет незабываемым страшное имя на доске палачей — Софья Гертнер.

Вечером 14 марта 1939 года в доме № 34 по улице Воинова прозвучал одинокий выстрел. Когда врач Грилихес прибыл на место происшествия, то увидел в комнате на полу труп мужчины в военном мундире: голова была обмотана окровавленным полотенцем, руки сложены на груди. Рядом с трупом лежал кольт 45-го калибра. А на стене, приколотая булавкой, белела записка к жене:

«Мотичка, прощай навсегда. Если когда чем обидел, прости. Морально тяжело устал, никаких преступлений не делал, причину смерти написал т. Гоглидзе, тебе знать не надо. Записка в служебном кабинете на столе. О случившемся позвони по телефону 30–14. Целую последний раз. Прости. Сашка».

Что заставило самоубийцу поднести кольт к виску и нажать на спусковой крючок?

Новгородский крестьянин Роман Поликарпов подался на заработки в Питер: нужда заставила. Устроился надзирателем в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Охранял, говорят, политических.

В это время — с декабря 1895-го по февраль 1897 года — сидел в камере № 193 помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, ждал суда за свою революционную деятельность и тайно писал лимонным соком или молочком, налитым в маленькую хлебную чернильницу, проект программы Русской социал-демократической партии: требовал «свободы собраний, союзов и стачек», «свободы печати», «свободы вероисповедания и равноправности всех национальностей», отмены паспортов, полной свободы передвижений и переселений», отмены «всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей» и т. д. В одиночке щелкала дверная форточка — узник мгновенно съедал хлебный мякиш, чтобы надзиратель не заметил. «Сегодня съел шесть чернильниц», — шутил он в одном из своих писем на свободу.