Александр Мелихов: Весы для добра

Идти к холмам было так хорошо и легко, что он с трудом не переходил на бег. Впереди было много работы, но была полная ясность.

Вспомнилось, как в автобусе философствовал пьяный мужик: тты ппоймми, человекк — саммая большая ценность: никакая автоматика нне мможет работать без человека. Он, Олег, был похож на этого пьяного — мог представить ценность человека лишь в качестве какого-нибудь средства производства, орудия в чьей-то руке. Но ведь он и про руку бы спросил: а почему, собственно, рука достойна быть руководителем человеческой деятельности? Разве что это была бы рука провидения…

Точно! Его поиски «объективного смысла» — да ведь это классические поиски бога! Того окончательного внешнего суда, отсутствие которого в прошлом веке возводилось в одно из демонских страданий, — людям хорошо: надежда есть, ждет правый суд, простить он может, хоть осудит. А тому, кто понял, что решение любого суда становится для него истинным не раньше, чем он с ним согласится, — кто, следовательно, в конце концов сам должен оправдать или осудить себя — с тем его печаль неразлучна.

И чтобы не остаться самому себе судьей, человек начинает искать хоть какого-нибудь Всевышнего, чтобы успокоиться в качестве его орудия, — у Олега зарябило в глазах от разнообразнейших суррогатов Всевышнего.

А оказалось, что мир истин — это мир его мнений, а доброго и злого — его симпатий и антипатий. Важность, значение каждой вещи — в человеке. Вот дорожный знак. Выясни его химический состав, разложи на атомы — все равно не найдешь главного: что он для нас означает, — что проезд воспрещен.

Но позвольте, кто же тогда с такой научной достоверностью доказал ему, что ценность жизни равна нулю? Ученье — вот чума, ученость — вот причина! Ведь сам Эйнштейн учил, что вопрос: «Существует ли нечто?» для физика должен звучать так: «Как это нечто измерить?» Значит, естественнонаучное мышление, которым он, Олег, так гордился, есть обожествление измерительных приборов? А уж они-то, конечно, на все вопросы о ценности жизни и добра хором вопят: ноль, ноль! Им-то что до наших забот…

«А я, научно решая вопрос о смысле жизни, хотел, чтобы и на доброе, и на вкусное мне указал прибор. Вот-вот, это и был мой Саваоф — эксперимент. Только из его уст я мог бы принять истину, — не абсолютную, так объективную, за которую бы я уже не нес ответственности, как за закон Ома. Чтобы всякая ценность могла быть установлена эталонным Прибором, хранящимся в парижской палате мер и весов и показывающим всегда одно и то же. Я мог бы усомниться во всем, но не в показаниях Прибора.

А ведь и всякий эксперимент основан на каком-то изначальном доверии к себе. Смотришь на стрелку гальванометра — веришь глазам, щупаешь пальцами — веришь пальцам. И так далее. Впрочем, ты и не стал бы проводить эксперимент, если бы заранее не считал его важным. О! пожалуй, наши желания — основа не только оценочных суждений, что хорошо и что плохо, но и всей науки.

Точно! Мы хвастаемся, что все наши знания дал нам опыт: мы ничего не внесли «от себя», а лишь склонили голову перед Его Святейшеством Экспериментом. А кто нам сказал, что можно верить опыту? Да опыт же и сказал. То есть в пользу подсудимого говорит только сам подсудимый. Ан нет — он подкрепляет свое свидетельство взяткой — практическими научными успехами. Нам нравятся результаты нашей веры в опыт — все эти поезда, самолеты, врачи, стада весьма крупного рогатого скота, да и просто чистое (якобы) удовольствие от своего умения предсказывать развитие различных процессов. Перестань мы видеть в этом «хорошее» — перестань этого хотеть. — и опыт потеряет всякую цену. Так и случилось у средневековых аскетов: благополучие стало неважным — таким же стал и опыт, появилась полная возможность верить в нелепое. Так всякое знание стоит на хотении».

Это было просто потрясающе! Вот, оказывается, на каком первознании стоит наука — на таком пустячке, как людские «нравится» и «не нравится».

Олег не знал, чему больше удивляться: своему открытию или самому себе — что сумел такое открыть. Он снова оглядел вселенную, — все хорошее и плохое в ней, все познания о ней — все стояло на его «нравится» и «не нравится». И о звездах, и об атомах, и об этих облаках, и о Марине, и о нем самом, и о войнах, и о союзах, и об этом поле, которое сейчас стараются проколоть снизу миллионы узеньких зеленых кинжальчиков. Травинки стремятся верх — таково их убеждение. Нет у них только способности сомневаться в этом их убеждении — так называемой совести.