Александр Мелихов: Весы для добра

Край крыши немилосердно дерет ляжки — туда и дорога, может, больше и не понадобятся, локти как влитые вкладываются в желоб — вот так бы и провисеть остаток жизни, ничего больше не надо… Левый локоть приходится оторвать, сползать боком — пусть и его дерет, не жалко… дьявольщина, если он сейчас отпустится, локти скользнут по скату, как с горки, и его отбросит от стены — чуть-чуть, но этого и хватит, ноги окажутся по одну сторону перил, а плечи… поясницей об перила… забраться назад… народ смотрит… Анни Жирардо… повиснуть на обеих руках… все равно хоть немного да проедешься — оттолкнет от стены… подтянуться обратно, пока не поздно… не убиваться же из-за них… Анни Жи… боже, желоб разгибается, нельзя держаться за его край… а за что…

Олег успел лапнуть за гладкую, как стол, крышу и… Пятки стукнулись об бетон, а, пардон, задница проехалась по перилам балкона.

— Ура-а-а! — завопили внизу. Как в школьном спортзале, в основном детские голоса.

Спасен!!! Но руки тряслись невиданным образом: не пальцы, а прямо локти прыгали. Но Олег быстро к ним приспособился и орудовал, как механизм. Балконная дверь, разумеется, заперта, но это ерунда, стекло. Лучше, пожалуй, выдавить оконные — хоть и два, зато поменьше, легче будет достать.

Половым ковриком Олег выдавил стекла (противно было давить, как на живое, стекло же все-таки!), ковриком же вдавил внутрь ощерившиеся осколки покрупней и проскользнул между мелкими. Не дышать, у пластиков ядовитый дым… Пламени нет… ага, вещи целы (минутная неприязнь к ним миновала)… на кухню… пламени не видно… на плите обугленная кастрюля.

Нацелившись малопослушной рукой, Олег без промаха выключил газ и, обливаясь слезами, бросился обратно к балкону — дышать. Коврику кастрюля отдалась безропотно, водяной струе ответила не шипом, а пеньем.

Обливаясь слезами, Олег вышел на площадку (половинка двери открывалась внутрь, а он-то рвал ее наружу). На площадке стояла хозяйка квартиры, с грустью разглядывая дверную ручку… «А, это вы… А я все-таки нашла ключ, я его, оказывается, в другое отделение положила».

Снизу бесстрашно мчались двое орлов-пожарных в средневеково-палаческих кожаных воротниках. Уже не нужно — отбой… Олегу было никак не выплакаться. И не наговориться. Он отчасти затем и стекольщика отправился разыскивать — чувствовал, что иначе ему не умолкнуть.

Анни Жирардо на улице не было, но это ничего. Хоть жив остался.

Оказалось, что знаменитости ничего не стоит добыть стекольщика — мальчишки и проводят к нему, и вместо тебя объяснятся, и тот с готовностью согласится, и всего за десятку, хотя вообще по выходным он не работает из принципа, потому что всех денег не заработаешь даже и таким способом (задержал только коренастый мужичок, объяснявший, как поджимать ноги, когда прыгаешь с парашютом; брюзгливо-волевая его физиономия почему-то напомнила Олегу, что не следует перебегать дорогу перед быстро движущимся транспортом, и он вспомнил, что мужичок этот шел по проходу в электричке, когда по вагонному радио чем-то таким запугивали).

Рассолидневшись, Олег указал пацанам, что старушкам нужно помогать не только во время пожара, и они поскучнели: помогать старушкам, которых полным-полно, вовсе не так интересно, как отважному, прокопченному герою, пусть даже и заплаканному. Тому, кто в этом нуждается, помогать неинтересно: зачем тебе внимание или благодарность столь жалкой особы!

Подтянув у дверной ручки последний шуруп, Олег даже чаю попить не остался — в лучших традициях: ищут пожарные, ищет милиция…

Олег бодро вышагивал по улице, время от времени машинально обнюхивая свой рукав, — запах дыма долго но выветривался. И в пальцах все еще отдавалась некая подземная вибрация — будто напилился свилеватых дров. Ссадины хотя и ныли, но даже приятно. Нехорошо, конечно, что он такой довольный, ведь женщина в чересчур просторном платье так и сидит одна в продымленной квартире. Но у него почему-то была полная уверенность, что он заслужил довольство собой (Анни Жирардо вот его только не видит).

«А еще говорят, что твое убеждение — это поступок: неважно, мол, что ты думаешь и что чувствуешь — важно только то, что ты делаешь. Вот помог, мол, я старушке — ну, попытался помочь — значит это и есть мое убеждение, а все мои сомнения о весах для добра и зла ничего не стоят. Или цеплялся за гладкую крышу — значит и сомнения в ценности жизни ничего не стоят. Но ведь я постоянно делаю еще триллионы дел, участвую в триллионах процессов — значит весь я одно сплошное убеждение? Я дышу, излучаю тепло, давлю подошвами на асфальт — значит и это мои убеждения: дышать, излучать, давить? Такие-то поступки совершают не только животные, но и неживые предметы — и у них, стало быть, такие убеждения? Нет уж, убеждение — это отсутствие сомнений там, где они могли бы быть. Ясно же, что я все равно буду не только помогать старушкам и цепляться за жизнь, но буду и учиться, и работать, и целоваться… Но сомнения будут ослаблять мою волю, портить мне радость… Как мухи, которые тычутся в губы, когда ешь дыню. Тот, кто придумал, что убеждение — это поступок, — ему было плевать на мои радости и сомнения: ему нужно было только, чтобы я делал, что положено — хоть с радостью, хоть без. Но без радости, с сомнениями и дела как следует не сделаешь».