Александр Мелихов: Весы для добра

«И каков же я по этим ассоциациям? Что мне само собой лезет в голову? Не гонюсь особо за деньгами, за карьерой — это, наверно, проглядывает. А в остальном… люблю задавать вопросы — значит, люблю сомнения, — и в то же время люблю несомненность. С Мариной (браво, не больно от ее имени!) все ссоры были из-за мнений… Во что моя мысль умеет проникать глубже всего — туда, наверно, ее и тянет главное мое хотение… Оно-то и есть твой смысл жизни… Значит путь роду человеческому в конце концов определяет тот, кто управляет хотениями, мечтами, а не тот, кто управляет поступками… Толстой в конце концов сильнее солдата с наганом: наган — это берег, а книга — тяготение… Хотя мечты у меня бывают прямо идиотские — стать великим ученым и одновременно чемпионом по борьбе…»

Мыслей было еще много, но он почему-то стал выходить из сосредоточенности, как из комнаты, где ощущал только свои мысли.

Словно испытывая исправность своих служб, он последовательно включил органы ощущений и почувствовал твердость колена под подбородком, солнечное тепло и прохладу камня, на котором сидел, запах нагретой влажной земли, с легкой горечью далекого костра, напоминавшего о печеной картошке, услышал журчанье и бульканье ручья и слабые отголоски объявлений со станции. Только ощущения вкуса не было, но и то, если прислушаться, слюна была чуточку кисловатой.

Он сидел и улыбался. Ему было очень хорошо. Где лучше, думал он, здесь или внутри, где он только что был? Внутри тоже очень просторно, не меньше, чем вовне; в минуты сильного страдания или наслаждения тоже уходишь вовнутрь, но забиваешься там в какой-то тесный закоулок. Везде хорошо, хорошо разнообразие. И сколько его еще впереди! Целая жизнь. А это очень много! Мелькнуло отдаленное сожаление, что Марина не знает, как ему хорошо, и он невольно постарался почувствовать себя еще лучше. И, конечно, тут же явилось знакомое, как собственная фамилия, воспоминание, что все эти радости — как и горести — не имеют никакого смысла.

Но теперь он знал, что ответить! Значит так: ему нужен смысл хорошего и плохого, то есть их высшая, абсолютная оценка; но нет и быть не может оценки абсолютнее, чем та, что уже есть в нем! В вопросе, вкусна ли котлета, нет мерила выше, чем его язык. Она и вкусна-то лишь по его ходатайству. Желудок знает, точно знает, лучше, абсолютнее всех, что он хочет есть, и ему, Олегу, в голову не приходит искать авторитета выше желудка. Вот-вот, поиски высшего смысла — трусость, боязнь самому себе быть авторитетом. Точно так же, как желудок, весь его организм знает, что он хочет жить, знает, что жизнь — его высшая ценность, и точки зрения абсолютнее нет и быть не может.

И еще — наверно, главное: вопрос о ценности твоей жизни — первый, в котором ты так существенно расходишься с другими. Красным ты называешь то же, что и все, вкусным — примерно то же. А с жизнью иначе. Ты чувствуешь, что она для тебя — высшая ценность, а для других — вещь хоть и не совсем пустая, но, по крайней мере, они найдут в себе силы жить и дальше, когда тебя не будет. И ты, непривыкший знать что-то сам, один, путаешься, пытаешься отнестись к своей жизни, как к чужой, а врожденное чувство не дает, — и вот начинается то, что было с ним.

«Значит, страдания других тоже не бессмысленны, раз я чувствую жалость к ним, боль за них так же достоверно, как голод и желание жить». Его весы указывают на это как на очень важное, может быть, самое важное. Но сами эти весы, которые в нем взвешивают хорошее и плохое, — единственные в мире. И проверить их не на чем. Любая проверка тоже передается им на утверждение. Эти весы могут меняться с возрастом, с опытом, включающим и чужой опыт (в той мере, в какой они ему доверяют), и чужие мнения, но пока они, весы, не изменились, — других у тебя не будет. Смерть, наверно, для любых весов будет неприятной. Но от этого другие приятные вещи не станут хуже.

И может быть, заранее боясь смерти, мы просто жадничаем, как проголодавшийся, который огорчается, что еда на столе уже подходит к концу, а потом даже не может всего доесть. Конец обеда он встречает уже сытым — и видит его совсем по-другому. Жизнью, может быть, и нельзя наесться, но посмотрим. В общем, какова бы ни была смерть, жизнь во всяком случае хороша. Бессмысленна она лишь для того, кто сел за стол без аппетита. В жизни нет готового смысла — это мы его вносим туда своими хотениями.

Это было до восторга просто и несомненно. Чувствуя, как от возбуждения горит лицо, он поспешно встал и шагнул к рюкзаку: ему хотелось двигаться.