Владимир Шнайдер - Ненастье

— Время ушло, — тяжело вздыхая, говорила она, — надо было раньше этого прохиндея гнать. Запустил он всю торговлю. Товару понавёз дрянного, зряшного, лежит, на него и не смотрит никто.

Слёзушкин, не понимая в коммерции ни бум-бум, только кивал головой. На душе было пакостно — чувствовал, что-то здесь не так. Но не верить тётушке не мог.

В один из мартовских вечеров тётушка, как всегда отужинав и напившись чаю, уже в который раз завела разговор об убыточности лавки. И после получасовых ахов и охов, вдруг заявила:

— Продавать иё надо, пока она вас не разорила.

Слёзушкин хотел было возразить, да та его и не слушала, делала упор на молчаливо сидящую подле неё Ксению Степановну.

— Да и опять же, как продавать-то? — и тяжело вздохнув, продолжала. — Добрый, разбирающийся в этом деле человек за иё и двух беленьких не даст.

Слёзушкин, не разбирался в торговле, и в ценах тоже был далеко не специалист, но тут его взяли смутные сомнения. Лавка из десятивершковых брёвен, в три сажени длиной, столько же в ширину, в девять венцов да под железной крышей и не стоит пятидесяти рублей?! Да быть такого не может! Это же грабёж средь бела дня!

— А дешевле продавать вам ни к чему, — продолжала развивать свою мысль тётушка. — Вы молодые, деньги вам нужны. Знать бы, что эдак дело-то пойдёт, так летось бы иё продали. — И она задумалась.

Слёзушкин, хотя и считал тётушку своей благодетельницей, но почему-то в последнее время стал шибко тяготиться её присутствием. Особенно не по душе ему были её разговоры о лавке и её деятельности в ней. Перед супругой ему было жутко как неудобно — и за тётушкину навязчивость, и за свою попустительскую натуру. Он даже в глаза ей не смел смотреть. Порой он думал, что было бы лучше, если бы у Ксении Степановны не было никакого приданого, кроме дома. Но Ксения Степановна, слава Богу, ни на деятельность в лавке, ни на тётушку внимания особого не обращала, отчёты что от сидельца, что от тётушки принимала одинаково спокойно. Даже, можно сказать, с безразличием. Она жила в каком-то своём, никому другому неведомом миру. Даже когда они со Слёзушкиным были наедине и он брал её за руки, она улыбалась только губами. И на поцелуи отвечала, он чувствовал, без души.

— А знаешь, Сёмушка, — вдруг встрепенулась тётушка, — так как ты мне родня, выручу я тебя! — И взгляд её радостно заблестел.

Слёзушкин испугался. «Только бы это выручение дома не коснулось!» — подумал он.

— Так и быть! — твёрдо продолжала тётушка, хлопнув ладонью по столу. — Возьму я у вас эту треклятую лавку себе в убыток. Куда деваться! Ежели уж я вам не помогу, то откуда более помощи-то ждать. Вы молодые, вам жить. А мне што? У вас лад да достаток, и у меня на душе тепло. А ежели уж и разорит меня эта лавчонка, так вы же меня не бросите под забором помирать? Правда ить, Сёмушка? — на последней фразе голос тётушки дрогнул.

Слёзушкин кивнул — правда.

Купчую крепость тётушка спроворила в один день. За лавку она отдала семьдесят рублей. При этом слёзно просила племянника никому об этом не говорить, дабы не прослыть дурой, отдавшей «бешеные» деньги за грошовую развалюшку.

Это было в марте 1911 года. Теперь на дворе октябрь 1918.

В окна нехотя, как бы выполняя нудную и изрядно надоевшую работу, тихо-тихо, почти неуловимо, постукивает мелкий октябрьский дождь. Медленно, словно в полудрёме, покачиваются голые деревья. Над мокрыми крышами домов, вылетая из труб и сразу попадая во власть ветра, рвётся дым. По раскисшей улице, укрываясь от дождя и ветра, пробираются редкие прохожие. Солидные, имеющие деньги и уважение горожане не пачкают до блеска начищенных сапог, а пробираются до нужного места в бричках или бегунках.

Город просыпается.

В доме Слёзушкина Семёна Поликарповича тепло. Слава Богу, дровами запасся загодя и в избытке. На стене, внося в квартирную тишину свой колорит, мерно потикивают ходики.

Степенно выпив чашку морковного чая и скушав сдобную булочку, которых супруга напекла накануне, в честь праздника Покрова, Слёзушкин стал собираться на работу, в лечебницу.

— Ксения Степановна, — позвал он супругу своим тихим, ласковым голосом.

— Што хотите, Семён Поликарпович? — бесшумно появившись в дверях комнаты, спросила та.

— Чистую бы рубашку, голубушка.

— Какую: ситцевую или сатиновую?

— А которая нештопаная?

— Сатиновая.

— Вот её, голубушка, и подай. Вечером-то намереваюсь зайти в аптеку, к Карлу Карловичу, так, стало быть, нужно быть при полном параде. Они люди культурные, образованные. Дом у них полная чаша, и крайне неприлично будет, ежели я появлюсь в ихней роскоши в штопаной рубашке не первой свежести.