Сергей Носов: Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

«Он считает, мы Общество антропофагов». — «Но мы вегетарианцы». «Противоречие, для него неразрешимое». — «Большинство бежит антимоний. И он не исключение». — «Не кажется ли вам, господа, что мы в нем ошиблись? Прошу высказаться всех». — «Нет, мне не кажется». — «Нет». — «Да, мы допустили ошибку».

«Нет». — «Скорее да, чем нет».

«Да». — «Да». — «Нет».

«Долмат, ты сказал „нет“?» — «Да, я сказал „нет“».

«Если „нет“ говорит Долмат, я не посмею сказать „да“. Нет. Разумеется, нет».

«Нет».

«То есть он отблагодарил тебя по достоинству. Да, Долмат?»

«Нет. Вопрос некорректен. Нет. Воспитательный роман, свободный от психологических мотивировок, и не надо переоценивать или недооценивать значение перипетий».

«„Схамать“!.. Он искренне убежден, что ты способен схамать собственную супругу. Как будто мы живем в Африке…»

«Что ж. При столь стремительном духовном росте неизбежны пароксизмы сомнения».

«И все — таки он многое угадывал верно. Его интуиция поразительна». — «Он опережал сроки. Это неоспоримо». — «Слишком стремителен был разбег». — «И вот результат: бунт, бессмысленный и беспощадный». — «Будем снисходительны. Во многом мы виноваты сами». — «Мы сами навязали ему этот бешеный темп». — «Но он вел с нами двойную игру».

«Была ли это игра?» — «Он не играл». — «Нет, не играл». — «Иная игра стоит жизни».

«Он убежден, что мы съели Всеволода Ивановича Терентьева».

«Не съели, а „схамали“».

«Представляю, какие мерзостные картины рисуются его воображению». — «Надеюсь, он не считает Всеволода Ивановича Терентьева примитивной жертвой нашей жестокости?» — «Боюсь, что считает». — «Значит, он ничего не понял». — «Он понял больше, чем от него требовалось». — «Но не все. Он боится быть съеденным».

«Фобия».

«Посмотрите, его лицо одухотворено».

«Быть съеденным — слишком простой путь к самореализации». — «Однако в нем есть изюминка». — «Не надо об этом, он может услышать».

«Я повторяю вопрос. Итак, еще раз: была ли ошибка?»

«Нет».

«Нет».

«Нет».

«Нет».

«Нет».

«Нет».

Я очнулся на диване, обтянутом шелком, в белой ротонде шереметевского дворца. Была ночь. На круглом столике стоял бронзовый подсвечник. Пламя дрожало. Я сел.

«Олег! — Профессор Скворлыгин отделился от кресла. — Наконец-то!..»

Я озирался, Скворлыгин сказал: «Не обращай внимания, уже поздно, мы не должны жечь электричество, иначе нас обнаружат, а это недопустимо, ночью дом принадлежит нам и только нам. Все уже здесь и ждут тебя».

«Вы о ком?» — комком выворотился вопрос негромко. «О нас. О нас и о наших, Олег. Только никаких „вы“. Этой ночью мы все на „ты“. Попей». — Он поднес к моим губам стакан с красным вином. Я сделал глоток и отвел его руку.

«Олег! Мне поручили сказать тебе несколько слов. Между тобой и Обществом не должно быть никаких недомолвок». Я молчал. «Ты проницателен. Ты видишь то, что дано увидеть не каждому. Ты решил, мы Общество антропофагов? Я не буду тебя разубеждать, Олег, хотя мог бы без труда опровергнуть твое небесспорное открытие множеством неоспоримых доводов. Но я не сделаю этого. Напротив, я со всей ответственностью подтверждаю свое уважение к твоему правдоискательству, Олег, и говорю тебе прямо: ты недалек от истины, ты на правильном пути. Мы антропофаги. Но не в том значении слова, которым любят щеголять профаны. Послушай меня, Олег: есть антропофаги и антропофаги. Так вот, мы не те. Понимаешь, не те!.. Мы те, которые мы. Ты поймешь, у тебя светлый, критический ум. Мы антропофаги, связанные некоторой декларацией, о которой я не намерен сейчас распространяться, но ты должен знать, в какой степени мы антропофаги. Так вот, мы антропофаги более чем вегетарианцы, и еще более чем кулинары… Не удивляйся, Олег, и уж тем более — более чем библиофилы. Всеволод Иванович Терентьев мог бы стать таким же антропофагом, как и мы все, если бы жизненная стезя его и путь к самопознанию не пересеклись окончательно в предыдущем пункте: он навсегда останется для нас вегетарианцем».

Скворлыгин умолк, недвижим; казалось, он погрузился в воспоминания и забыл обо мне, я не шевелился, прошла минута, другая, где-то открыли дверь, сквозняк потянул пламя свечи, Скворлыгин заговорил снова: «Олег, мне не дано знать, как могла сложиться твоя судьба. Я не говорю о сочетаниях звезд и тому подобном, я говорю о другом: порой внешнее, казалось бы, незначительное событие, на первый взгляд совершенно пустое, определяет выбор пути человека, даже если выбирают за него другие. Ты спросишь, какое событие? Не спрашивай, не знаю. Но я постараюсь ответить тебе, почему ты наш. Хотя это непросто. Но я постараюсь. Олег, ты ценитель изящной словесности, у тебя вкус. Твой аппетит образцов. Ты не агрессивен. Жертвенность от природы присуща тебе. Прости, я говорю сумбурно. Плохо, плохо, забудь!.. Забудь все, что я только что сказал. Я сказал неудачно… Но… Олег… Про тебя говорят: в нем есть изюминка. И это так. Мне трудно объяснить, Олег… Изюминка… Музыка. Она живет в тебе… ты слышишь ее и не можешь воспроизвести… Как это? Слышать божественную музыку и не уметь выразить ее ни движением руки, ни свистом, ни пением, ни отстукиванием по столу указательным пальцем, как это, не иметь слуха, Олег? Ты ведь сейчас ее слышишь, ответь, ты слышишь ее?!»