Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Посланец Украины ещё раз оглянулся на стольный град и, не мешкая боле, двинулся вперёд, только спросил у старого Корнея:

— Вы что это, бишь, сказали про Москву?

— Не покинет тебя Москва в трудной дороге, сынок.

— Что же она?

— Догонят твой обоз в пути охочие москвитяне. С тобою и дальше пойдут… На Украину. И сыны мои тоже!

— Да ведь… не велено!

— А кто запретит?

— Царь.

— А мы — простые люди. Люди! Москвитяне…

И остановился.

Стал прощаться.

Обнял.

Благословил.

Сказал:

— Пока добредёшь до дому, не одна тысяча русских людей двинется за тобой на Украину. Веди!

— Доведу, отец.

— Так с богом!

Задохнувшийся, усталый, дед Корней остановился.

Осенив себя крестным знамением, Омельяновы товарищи тронулись в путь.

Словно для благословения воздев сухую руку, старый Корней Шутов, добрая московская душа, глядел Омельку вслед.

О чём он думал, сей кузнец?

О чём?.. О сынах своих?.. Об Украине?

Лицо его светилось, измождённое и страждущее, но ясное, как на том образе ушаковского письма, который Омелько видел в Кремле, просветлённое и человечное, как на той иконе, которую писал художник, как «изъявление крепости русского духа», как образ русского национального характера, как «хвалы и славы бессмертие», — он весь так и светился, этот московский дед, Корней Шутов, и можно пожалеть, что его в тот святой миг, одинокого на дороге, никто тогда не видел.

Не утирая слёз, Корней Шутов глядел обозу вслед, провожая с Омельком на Украину собственных своих сынов.

Не оглядываясь, Омельян широким шагом спешил домой, на Украину, что ждала его возвращения, поспешал в родной город, что где-то там, верно, истекает уже кровью, живя любовью к родному краю, войной, лихой своей годиной.

Омельян тихонько пел новую песню, песню, коей и сам дотоле не слыхал, ведь слагалась она сейчас, когда горячий ветер Москвы дул ему в спину, когда быстрый шаг делал и ту песню быстрою, жаркой, стремительной, и он летел за нею, ведя братскую помощь Москвы родной своей Украине, — летел Омелько за быстрою песней, летел, чтоб не отстать от неё, летел и пел да пел, пел не так уж тихо, и всё вокруг внимало ему, уже смолкали, дивясь, и птицы, а встречный люд замирал, зачарованный, и шёл за ним, и не возвращался боле домой.

Прислушавшись, новую песню завёл и весь обоз, что плыл и плыл по широким просторам русского приволья.

Добрые люди поспешали за певцом, характéрником и чародеем, — шибко, шибче, ещё шибче, чтоб не отстать от песни.

А опережая песню, летели тревожные думы: на Украину.

Весной 1942 года Александр Ильченко читал своим друзьям новую повесть «Рукавичка». Происходило это в Ташкенте, на квартире узбекского писателя Иззата Султанова, и я хорошо помню этот день, когда мы прослушали с напряженным вниманием всю повесть.

Трудно теперь в подробностях восстановить мысли и переживания, владевшие нами в конце первого года Отечественной войны, когда только-только весы военных удач накренились в нашу сторону и когда уже была выиграна великая битва под Москвой. Всё ещё много горечи наполняло наши сердца — и тревога за судьбу Родины, и страх за близких, сражавшихся на фронтах.

А. Ильченко нас тогда захватил необычайно оптимистическим тоном своего произведения. Уже само её начало, где Северин Гармаш, герой «Рукавички», писатель и неустрашимый комиссар, рассказывал о войне, как о прошлом, звучало в то время прямо-таки сказочно. Ведь Киев и Украина ещё были оккупированы фашистами, оттуда доходили страшные вести о гитлеровских зверствах и разрушениях, а писатель провидел счастливые времена конца войны и мирной жизни: «Я сижу дома, у огонька, в моей старой киевской квартире… вспоминаю ратные времена, и кажется мне, что отгремели они уже очень давно» (так начиналась повесть от имени Северина Гармаша).

Но не только этот утопический скачок во времени поразил нас новизной и неожиданностью. Автор нарочито построил всю повесть на сказочных мотивах, а в сказке, как известно, нет требовании достоверности, реальности, строгой логики. Сказка не укладывается в рамки трёхмерной евклидовой геометрии, она мечется и сверкает во всех возможных и невозможных измерениях, лишь бы выразить свою идею, свой философский смысл. Внешнее правдоподобие повести-сказки нарушалось вторжением чисто гротескных моментов, алогизмов и несообразностей с повседневной действительностью. И сам автор подчёркивал, что события повести «на грани вероятного». В этом художественном приёме писателя сказывалась определённая гоголевская традиция.