Анхелес Мастретта - Возроди во мне жизнь

— Скажите Рехино, что увидимся на месте. Вы поедете с ним, — приказал Фито, и мы остались одни. Я закрыла голову руками и глубоко вздохнула. До чего ж меня раздражал сеньор президент!

Машины медленно двинулись вперед, как будто им вовсе не хотелось следовать на Французское кладбище.

— На этой скорости мы и за два дня не приедем, — сказала я Родольфо, когда мы в конце концов выехали из города. Он оглянулся. Веренице машин не было видно края.

— Ты права, — ответил он, опустил стекло и велел Хуану окликнуть водителя катафалка, на котором Андрес совершал свое последнее путешествие.

Думаю, Андрес бы порадовался, что на него смотрит столько народу. Поговорив с Родольфо, водитель катафалка послушно перешел на другую скорость — не столь траурную.

— Так лучше? — спросил Фито, поглаживая мою руку, затянутую в перчатку.

Мы выехали из города, и за окнами машины замелькали безрадостные серые деревушки. Таковы все деревни в предгорьях. У людей здесь мало возможностей разводить сады. Здесь только серая земля и чумазые крестьяне. В некоторых деревушках нас встречали члены партии, стоящие с цветами на обочине. Всё это, конечно же, организовал губернатор. При виде делегаций траурный кортеж останавливался, глава делегации подходил к машине, и мы пожимали друг другу руки. Остальные возлагали цветы на катафалк, держа в руках шляпы.

Мне вдруг страшно захотелось спать. Я начала клевать носом, а глаза сами собой стали слипаться.

— Думаю, тебе стоит устроиться поудобнее и поспать, — сказал Фито.

Вот уж чего мне совсем не хотелось. Мне страшно было подумать о том, что во сне я могу потерять контроль над собой, захрапеть или даже уронить несколько капель слюны. Я боялась даже подумать о подобном унижении. Я предпочла говорить с ним — о нем самом, об Андресе, о детях, о стране, о войне.

Никогда прежде мы с ним не говорили так долго. И надо сказать, он оказался не столь тупым, каким я его всегда считала. И вовсе не таким уж скучным. Или, быть может, мне так показалось, поскольку в конце концов мы заговорили о новых выборах и о том, кто что думает о каждом из кандидатов. Мне удалось выяснить, что своим кандидатом он выбрал Сьенфуэгоса. Он говорил об этом, пока мы не прибыли в Сакатлан. Было уже пять часов вечера.

На улицах толпились зеваки. «Все на меня смотрят» — гласила надпись на грузовике, стоящем у дороги. Я подумала, что так и есть. «Вечно на меня все глазеют и критикуют», — говаривал Андрес.

Мы свернули на главную площадь, чтобы забрать донью Эрминию. Фито обнял ее.

Там, на улице, в объятьях Родольфо, она показалась мне совсем постаревшей и еще более хрупкой, чем когда-либо. Однако, едва сев в машину, она вновь надела маску сильной и независимой женщины. Она не произнесла ни слова и не проронила ни единой слезинки. А ведь ей было уже девяносто четыре года.

На кладбище нам предстояло выслушать двадцать надгробных речей. Я уже думала, что конца им не будет. Верания и Чеко стояли рядом — словно на репетиции какого-то сентиментального фильма, где нам предстояло изображать семейное горе. Верания позволила мне обнять ее за плечи, а Чеко крепко сжал мою руку, как возлюбленный.

Когда могильщики собрались засыпать землей могилу их отца, я велела детям взять по горсти земли и бросить на гроб, прежде чем это сделают чужие люди.

Я стояла, молча глядя под ноги, как и они. Зачерпнула горсть земли и бросила ее на крышку гроба, уже стоявшего на дне черной ямы. Верания и Чеко тоже бросили в могилу по щепотке земли, за ними потянулись остальные дети Андреса. Я старалась вспомнить его лицо — и не могла. Хотела почувствовать боль из-за того, что никогда больше его не увижу — и тоже не могла. Единственное, что я ощущала в эту минуту — это чувство свободы. И мне вдруг стало страшно.

Мне захотелось сесть на землю — просто чтобы не встречаться глазами с другими людьми. Захотелось испытывать горе — как Лилия, которая всхлипывала, и по ее щекам текла тушь, как Марсела, припавшая к плечу Октавио, как Верания, казавшаяся такой изумленной и потерянной.

Я вспомнила, как хоронили Карлоса, каких усилий мне тогда стоило сдержать слезы. Как наяву, я увидела его улыбку и взлетающие руки.

И тогда, наконец, я заплакала, как подобает добропорядочной вдове — заплакала еще горше, чем дети.

Чеко сжал мою руку, а Верания ласково погладила по плечу. И тут начался дождь. Здесь, в Сакатлане, всегда идет дождь. Но мне было уже все равно, идет ли дождь в этом городишке, ведь я приехала сюда в последний раз. Я думала об этом все время, пока плакала, и потом, когда перестала. Мне больше не придется сюда приезжать, как не придется больше делать многого другого. Теперь я осталась одна, и никто больше мне не указ. А в жизни еще столько всего интересного, думала я под шелест дождя. Я сидела прямо на земле, пересыпая из ладони в ладонь влажную землю с могилы Андреса. Я думала о будущем и чувствовала себя почти счастливой.