Ал. Платонова: Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси]

К вечеру у него открылся страшный жар и бред… Он бредил Христом, неземным пением, храмом. Гостиник, напуганный его болезнью, позвал врача, и тот распорядился отправить Рогдая в больницу.

Давно уже вернулись послы из земли Греческой, давно уже знали все в Киеве, что больше всего понравилась боярам греческая вера, и когда были они в Царьграде, в Софийском храме, то не знали даже, где они были: на земле или на небе — так поразило их и великолепие храма, и красота службы, и церковное пение… Давно уже знали все, что князь решил принять веру греческую, только все искал удобного случая; наконец, стало всем известно, что началась у князя война с греками и осадил он греческий город Корсунь на берегу Эвксинского понта (Черное море). И ждали все с душевной тревогой, чем кончится эта осада,

море. потому что велики должны были быть ее последствия. Только Светлана грустила и плакала.

Грустила Светлана и не знала, что в это самое время Рогдай тоже уже был под Корсунью, с любимым князем.

Долго прохворал Рогдай. Но в конце концов молодой организм и хороший уход сделали свое дело. Он стал поправляться. И вместе с возвращением здоровья чувствовал, как возвращается к нему жажда жизни, как хочется ему ее радостей и, больше всего, как хочется ему узнать ближе христианскую веру.

Андроник часто навещал его, и, сидя на каменном дворике больницы, долго беседовали они в вечернее время и о Христовой вере, и о греческой жизни.

Наконец наступил желанный день. На легком греческом судне, вместе с партией купцов, отправился Рогдай в родной Киев.

И странное дело: точно со второй родиной, расставался он с Царьградом: какое–то совершенно ему самому непонятное чувство сладкой щемящей тоски было в душе.

Вот постепенно стали скрываться из виду купола храмов, крест на святой Софии, дворцы, дома, стены, постепенно скрылись в тумане и очертания гор, все потонуло в голубоватой дымчатой дали, и перед глазами Рогдая было только море, тихое, бесконечное, лазурное море… Судно легко и свободно неслось по его волнам к родному для Рогдая Киеву…

Ни одного судна, ни одной ладьи не попадалось им навстречу. Но на четвертые сутки им встретилась затоне одна ладья, а несколько, и одного взгляда на них и на людей, сидевших в них, было для греков и Рогдая достаточно, чтобы догадаться, что это были «руссы».

— Княжие люди! — вырвалось у Рогдая, и чуть не выпрыгнул он за борт: так по «своим» истомилось сердце.

— Куда Стрибог путь правит? — окликнул он, забывая о Христе и возвращаясь к старым богам.

— Под Корсунь… к князю… — отвечали ему с барки…

Зашевелились и заволновались греческие купцы. Слыхали они о том, что собирается русский князь под Корсунь, а теперь увидели, что это и в самом деле случилось. Враги, значит, были перед ними, а им и защищаться было нечем.

Но суровые лица ратных людей русского князя были спокойны; ни одна рука не поднялась, чтобы пустить стрелу в безоружных. Кто–то только позвал Рогдая:

— Иди к нам… вместе пойдем к князю.

Мог ли не поехать Рогдай?

В один миг он был в русской лодке, а через каких–нибудь полчаса греческое судно уже совсем скрылось из его глаз.

— Под Корсунь! Скорей под Корсунь, к князю…

Попал прямо на военный совет. Решали: наступать или нет на Корсунь. И порешили — наступать, хоть видно было, что не взять приступом, не взять и осадой город. Но что–то особенное соединялось у князя Владимира с мыслью о взятии этого города. Целыми часами заставлял он Рогдая рассказывать о том, что видел тот в Царьграде, о том, какие там храмы, как служат там Богу… И Рогдай рассказывал с увлечением, с жаром.

Рассказывал он и о том, какой любовью пользуются у греков их два царя — Василий и Константин, а о сестре их, царевне Анне, ходит в народе слава, как о святой: хвалят ее и за красоту, и за доброе сердце, и за веру ее, и нет ни одного бедняка в Царьграде, которому не помогла бы щедрая рука царевны Анны.

Рассказывал Рогдай и не замечал, с каким вниманием слушал его князь, не знал и того, что после его ухода, случалось, подолгу сидел Владимир совершенно один в своем шатре и думал великую думу.

Была ясная звездная ночь, одна из тех чарующих ночей, какие бывают только на юге. Затихла на несколько часов боевая гроза; молчали рога и бубны киевских воевод, не свистали стрелы, молчали литавры и трубы на корсунских стенах. Все затихло, и в этой таинственной тишине слышался только плеск волн потемневшего моря, да, казалось, незримые силы реяли над русским войском, и не могли устоять перед этой силой грозные корсунские стены.