Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

Всем домом, в слезах, провожали Тимошку ранним утром последнего августовского дня. Проводили и с надеждой ждали вестей – вдруг да обернется еще судьба лицом к Петру Федоровичу, вдруг да поднимутся ему в помощь донские да запорожские казаки…

И дождались… черной вести: схватили Петра Федоровича его ненадежные соратники из богатых яицких казаков, связали и четырнадцатого сентября привезли на Бурдаринский форпост. Такая судьба ему выпала – откуда начал он свой поход за мужицкую волю, туда и привезли связанного… А потом, десятого января 1775 года, была казнь Емельяну Ивановичу Пугачеву и его верным сподвижникам…

В глубокую печаль впал Данила Рукавкин, много дней не выходил из дома на улицу, чего-то еще ждал – может, возвращения Тимоши из Петербурга, откуда пришло уже не одно письмо от него, а может, вечерними сумерками ждал, что стукнет осторожная рука и на пороге встанет государев походный атаман Илья Федорович Арапов, одетый мужиком, попросит укрыть его от чужого шалого глаза…

И, вспомнив просьбу Ильи Федоровича, после долгих раздумий, сел-таки писать воспоминания о давнем своем хождении в неведомую Хорезмскую землю. Тогда-то и легли на бумагу эти слова одного из отважных российских первопроходцев, самарского купца Данилы Рукавкина:

«Государыня императрица Елисавета Петровна, последуя стопам родителя своего, государя императора Петра Великого, к познанию азиатских владений и областей и к распространению российской в Оренбурге коммерции отправлением в те области российских купеческих караванов с товарами, повелеть соизволила действительному тайному советнику и бывшему в Оренбурге губернатору Ивану Ивановичу Неплюеву учинить сему начало.

Во исполнение онаго высочайшего повеления и по усмотрению его господина губернатора тамошних обстоятельств, в опыте к свободной с бухарскими и хивинскими народами коммерции, чрез дикия и степныя места киргиз-кайсацкою ордою до Хивы и Бухарин отправлен был купеческий караван с товарами, при котором определен я был главным.

Я, по случаю моей там бытности, за долг почитаю описать показание всего того, чему я в хивинском владении был самовидцем…»

Писали потом придворные историки, что спустя без малого тридцать лет, в 1803 году, молодой император Александр Первый, обходя казематы Кексгольмской крепости, в одной из камер увидел седую женщину… На вопрос императора – кто она и за что посажена, ему ответили, что это вторая жена Емельяна Пугачева казачка Устинья Петровна, дочь Кузнецова. Император Александр якобы сжалился над бедной женщиной и повелел, освободив из крепости, переселить на жительство в посад под надзор жандармов… Однако и это запоздалое полупомилование не было выполнено.

То, что случилось спустя два года, историки не записали в хвалебных придворных манускриптах, однако очевидцы рассказывали друзьям да и в письмах оповестили знакомых, что на тайных похоронах Устиньи Кузнецовой был «некто от самого государя Петра Федоровича». Допрошенные начальством трое солдат и капрал единодушно сознались в нижеследующем: покойную арестантку на телеге вывезли из крепости уже в сумерках, когда в посаде за рекой начали звонить к вечерней службе. Капрал, отъехав от крепостного вала с полверсты, выбрал место между двумя соснами, остановил телегу и, бросив на землю лопаты, велел солдатам, вчерашним рекрутам, рыть могилу поглубже.

И по великой, должно быть, случайности с восточного конца острова, со стороны Ладожского озера, на солдат наехал в телеге житель Кексгольмского пригорода, мужик лет под пятьдесят, которого многие старослужащие солдаты крепости давно, сколь служат, знали и кликали не иначе как Тимофеем Рваным – у мужика во всю правую щеку багровел страшный рваный рубец. Нередко видели того посадского и в самой крепости – по уговору с комендантом он привозил солдатским коням за довольно сносную цену, не в пример другим мужикам, сено и овес, иногда баловал солдат свежей рыбой с озера, лукошком спелых ягод или грибов, поглядывая при этом на странных арестантов, прогуливающихся по двору: две женщины и при них молодой паренек и две девочки… С годами женщины превратились в седых старух, дети стали взрослыми, а Тимофей Рваный все так же привозил сено, норовя подгадать к обеденному часу, когда арестанты выходили на прогулку…

Капрал, завидев Тимофея, пытался было сохранить в тайне, кого именно хоронят, но Тимофей, молча протянув ему серебряный целковый, отстранил капрала рукой – не драться же было тому при покойнице! – и поднял с головы усопшей грубый домотканый саван.