Владимир Плугин - Разведка была всегда...

Но скоро всё встало на свои места. Как только Пане Коханку узнал, с кем имеет честь. Он послал новоявленной Елизавете прочувствованное послание, не лишённое, впрочем, конкретности. «Я смотрю на предприятие Вашего высочества, — говорилось в нём, — как на чудо Провидения, которое витает над моей несчастной родиной, посылая ей на помощь такую героиню... Для встречи... следует выбрать постороннее место, чтобы укрыться от взоров докучных наблюдателей. Дом, который я нанял месяц тому назад, стоит пустым... Буду там ожидать».

Как видно, Пане Коханку пытался сразу поставить дело на здоровую детективную основу. «Елизавета», однако, видела пока в Радзивилле лишь один из возможных путей достижения русской короны или, точнее, движения в этом направлении. Она опять возобновила переписку с Огинским. Правда, в её писаниях к литовскому гетману чуть не в каждой строчке стояли многосмысленные точки. А Огинскому давно уже надоело разгадывать изречения оракула. Ради Бога, он так устал. Ревматические боли в пояснице заставляют его со вздохом отказаться от свидания и заняться лечением. Нет, он не настолько охладел к предмету своих недавних грёз, чтобы не рисовать в воображении её пленительные черты. Он готов принять участие (в чём — он сам никак не мог толком представить), однако какое-то фатальное невезение преследовало его. «Стоит мне только пожелать горячо чего-нибудь хорошего, чтобы оно не исполнилось», — сокрушённо объяснял он своей целеустремлённой и энергичной знакомой. «Стечение обстоятельств...»

«Елизавета» не унывала. Она сумела подчинить себе рассудок и волю некогда строптивого ротозея Филиппа-Фердинанда. Уехав в мае 1774 года в Венецию, она сообщила ему, будто в Версале благосклонно отнеслись к её намерению отправиться вместе с Пане Коханку в Стамбул и там публично заявить о своих правах на российский престол, а также постараться раздуть затухающий пожар сопротивления Екатерине в Речи Посполитой. Польша в её планах занимала большое место. Поддержка мечтаний конфедератов была для неё гарантией их ответного сочувствия её собственным вожделениям. К тому же все поляки так её обожали...

Очень живо интересовал «Елизавету» и Пугачёв. Она была далека от России не только географически. И вряд ли знала, что от Костромы до Екатеринбурга в народе рассказывают небылицы не только о воскресении царя, но и о несчастной внучке Петра Великого. Вряд ли знала. Но сумела угадать безошибочным чутьём авантюристки. За успехами «братца» претендентка на российский престол следила чрезвычайно внимательно, насколько, конечно, это было возможно в её обстоятельствах. Можно ли при случае пойти с пугачёвской карты как с козыря, стоит ли афишировать свои родственные отношения с предводителем мятежников, — зависело от громкости эха, разносимого по Европе пушками Емельяна и топотом его многочисленной конницы. Не случайно в привезённых в Петербург бумагах «дочери Елизаветы Петровны» обнаружился список крепостей, захваченных Пугачёвым, который сумела раздобыть в Париже её приятельница Сангушко. В европейских газетах она могла прочесть о каких-то связях Пугачёва с Разумовским (как и с великим князем Павлом Петровичем и придворными группировками, в частности с Орловыми). Об этом, правда, и так довольно много говорили на Западе. Но только «Елизавета» поставила в сплетнях и пересудах на данную тему логическую точку, заменив неопределённую «связь», так сказать, личной унией. Конечно, удивляться здесь особенно нечему. Это могла бы сделать любая женщина, обладай она фантастическими амбициями претендентки, или любой честолюбец-авантюрист, будь он женщиной. Но двух таких ярких индивидуальностей, отвечавших упомянутым требованиям, одновременно Европа взрастить не могла...

Филипп-Фердинанд, уже махнувший рукой на возможность сохранения каких-либо остатков своего мужского достоинства и августейшей самостоятельности и предавшийся госпоже своего сердца на полную её волю, как мог помогал ей. Прибывшему в Оберштейн агенту великого гетмана литовского капитану Бернарди он рассказывал такие арабские сказки, что заслушалась бы и сама «Елизавета». Он долго втолковывал собеседнику, как сочувственно отнеслась к правам и планам «Елизаветы» Франция в лице нового руководителя её внешней политики герцога д’Эгильона. Да и дофин, кажется, весьма расположен. А поскольку капитан, насколько ему известно, — поклонник его величества короля прусского, этого достойнейшего из монархов (Филипп-Фердинанд на мгновение великодушно забыл, что у него давний судебный процесс с Фридрихом по поводу нарушения последним суверенитета Лимбурга, выразившегося в нападении прусского офицера на гусар и придворного егеря графа), то он может ему конфиденциально сообщить, что российская принцесса очень сочувственно относится к внешнеполитическим интересам берлинского двора и король даже сейчас мог бы предпринять совместно с Пугачёвым кое-какие шаги для распространения своих владений на восток. Филипп-Фердинанд так размечтался и расфантазировался (совсем в стиле своего «божественного дорогого ребёнка»), что уже видел себя вместе с Огинским и Радзивиллом во главе союза, неизвестно из кого состоявшего, под верховным наблюдением Бетти. Бернарди не знал, чему верить, и собирался уговаривать в Париже Огинского ехать в Венецию. Огинский, конечно, в силу «стечения обстоятельств» никуда не поехал, и «княжне Елизавете всея России» (Princesse Elisabeth de touts les Russes — так в первый раз величал Бетти Филипп-Фердинанд перед её отъездом в Италию) оставалось уповать на «Пане Коханку». В конце мая 1774 года «Елизавета Вторая», на время поездки удовлетворившаяся именем графини Пиннеберг, в сопровождении лимбургского полковника барона Кнорра, горничной Франциски фон Мешеде и двух слуг, один из которых был чернокожим, прибыла в город дожей и гондольеров.