Андрей Серба: Ой, зибралыся орлы...

— Мне известно, что комендант цитадели определил вам в помощники поручика Гришина. Это храбрый боевой офицер, однако, инженерное дело для него — тайна за семью печатями. Никакой вам подмоги с его стороны оказано быть не может, а посему с начала экспедиции полагайтесь лишь на собственные силы.

— Вы изволили заметить, что поручик Гришин — боевой офицер. Коли так, он обязательно должен быть знаком с инженерной службой. Поскольку еще Петр Великий в указе года 1721 февраля дня 21 повелел всем офицерам российской армии обучаться минному, понтонному и инженерному делу…

— Я знаком с упомянутым указом, — перебил фон Рихтена Быстрицкий. — «Зело нужно, дабы офицеры знали инженерству, того ради обер— и унтер-офицерам оному обучатца, а егда и то не будет знать, то выше чинами производиться не будет», — процитировал он. — Только, пан капитан, вы запамятовали, что после Петра Великого много воды утекло, и поручик Гришин ныне служит по другим уставам.

— Вы наслышаны об уставах Петра Великого? — удивился фон Рихтен. — Вы, запорожский казак?

Быстрицкий оставил вопрос собеседника без ответа.

— Когда-то мне приходилось заниматься навигацией и инженерным делом, — как ни в чем не бывало продолжал он. — Многое из сих наук я не забыл до сей поры. Ежели у вас появится потребность в знающем помощнике, смело обращайтесь ко мне.

— Запомню ваше предложение, господин писарь. Но сможете ли вы обращаться с моим инструментом, совсем недавно полученным из Англии? Ведь на ваших лодках я не приметил ничего сложнее нюрнбергского квадранта.

— Я видел ваш инструмент, пан капитан. Смею уверить, что обращение с ним не составит для меня особого труда. Причем не только для меня, но и еще для нескольких знакомых мне казаков.

— Сему рад. Помощники мне будут весьма кстати.

— Теперь, пан капитан, дозвольте обратиться с просьбой. Вчера я приметил у вас книжицу с сочинениями господина Вольтера. Не могли бы дать мне на непродолжительный срок сию книгу? Я весьма уважаю оного сочинителя.

— Вы читаете по-французски?

— Читаю, пишу, разговариваю. Ровно как по-итальянски, немецки и по-испански. Ну а знать российский и польский языки мне сам Господь велел.

— Охотно выполню вашу просьбу. Тем паче, что мне теперь долго будет не до чтения.

— Благодарю. Сейчас прошу меня простить — надобно встретить пана полковника.

На узкой тропке, ведущей по косогору к берегу, у которого приткнулись носами казачьи чайки, показались трое: полковник Сидловский с есаулом Пишмичем и хорунжим Качаловым. У чайки, над которой реяло белое знамя, полковник остановился, снял с головы шапку, повернулся лицом к востоку. Осенил себя крестным знамением, низко, в пояс, поклонился родной земле, шагнул в чайку. Встал рядом с писарем Быстрицким, рубанул рукой воздух:

— С Богом, друга!

И сотни весел легли на воду.

Поручику Гришину снился сон.

Неширокая, спокойная речушка, подступающие к ней вплотную кусты, маленькие полянки с высокой травой. В тихих заводях колеблются на воде крупные желтые кувшинки. Плавится в небе над речушкой блеклое, подернутое легкой облачной дымкой солнце… В воздухе разлит смолистый запах нагретой сосновой коры, аромат недавно скошенной подсыхающей на лугу травы. Монотонно журчит впадающий в речушку ручеек, время от времени раздается ленивый всплеск рыбы… Милая сердцу Псковщина, родное поместье, с которым связано столько светлых, радостных воспоминаний…

Что-то больно обожгло спину, заставив поручика проснуться и вскочить на ноги. Напротив скамьи, на которой он лежал, стоял казак среднего роста, плотный, приземистый, лет пятидесяти. Круглое, слегка одутловатое лицо, пышные с проседью усы подковой, морщинистый лоб. Косматые нахмуренные брови, цепкий, колючий взгляд… Облезлая, потерявшая былой вид кунья шапка, полотняная сорочка с вышивкой вокруг ворота, белесые, с заплатами шаровары, грубые сапоги. В левой руке дымящаяся люлька, в правой — длинная нагайка. Полковник Яков Сидловский!

— Пьян, сучий кот! — гаркнул полковник. — Почему? Кто дозволил?

Взмах полковничьей руки — и нагайка прошлась теперь уже по ребрам поручика.

— Российский офицер! Потому милую… Но только в первый раз. Замечу еще пьяным — велю кинуть за борт. Запомни.

Сунув в рот люльку, Сидловский не спеша направился к корме чайки, а поручик, потирая спину и бок, остался стоять с разинутым ртом. Придя в себя и заметив невдалеке фон Рихтена и Быстрицкого, достающих из ящика барона инструменты, Гришин бросился к ним.