Владимир Зарвин - Иголка в стоге сена

В возок меня впрягал, поначалу порожний, потом — нагруженный слегка, и наказывал тащить его за собой, сколько хватит сил. Это — чтобы ноги окрепли. Бегать много велел.

Пока зима на дворе была, я вокруг обители круги наматывал по снегу рыхлому. А когда снега сошли, я до ближайшего леса и обратно бегать стал — версты три за день отмахивал…

Отец Алексий служку при себе держал, татарина по имени Василий. Призвал он его как-то к себе и велел, чтобы он меня обучил верховой езде, стрельбе из лука да сабельному бою.

С того дня стали мы с Василием неразлучны. И дня не проходило, чтобы он меня чему-нибудь новому не научил. Руку на саблю ставил, тетиву на лук заставлял по нескольку раз натягивать, чтобы пальцы обрели цепкость и оружие в решающий миг не выпускали.

На кулаках сходились мы с ним, на саблях, пикой и шестом бились, а сколько стрел да ножей метательных в мишени всадили — то один Господь ведает!

Но более всего наставлял он меня конным скачкам: от стрел уклоняться в седле, от копья увертываться. Заставлял шапку, брошенную с земли, на скаку поднимать, на коня сходу запрыгивать, почти не касаясь седла.

Оружие в обители держать запрещалось, так Василий в лесу его припрятывал, в условленном месте. Там у нас поляна была облюбованная, на ней мы и упражнялись, что в рукопашном бое, что в стрельбе.

— И ты слушался язычника азиатского? — презрительно фыркнула Эвелина, черпавшая сведения о татарах из страшных рассказов времен Лигницкой Битвы. — Грязного костогрыза, поедающего мясо своих врагов!

— Боюсь, княжна, у тебя неверное представление о татарах. Костей они не грызут, человечиной не питаются. Да и не язычники они, а магометане. В Бога Единого веруют, но по-своему, не так, как мы. Они и Христа почитают, но не как Бога, а как пророка. В их вере пророков шесть, а Иисус — предпоследний.

Только Василия это не касается, когда мы с ним познакомились, он давно уже был Православной Веры.

Судьба ему досталась нелегкая. Он был родом из Казани — столицы татарской. Когда в Казани великая резня шла и мурзы татарские за власть боролись, у него вся семья погибла, а сам он чудом уцелел.

Отомстил убийцам жены и детей да на Москву подался, потому как в Орде его лютая смерть ждала. Таких, как он, на Москве немало и ныне проживает и большая часть их — православные.

Принял христианскую веру и Василий, только не сразу. Когда Великий Московский Князь стал из казанских беглецов набирать татарские сотни, Василий, вернее, тогда еще Рахим, в такую сотню и вступил.

А командовал сотней молодой боярин, будущий Отец Алексий. Много им пришлось вместе пройти битв и походов. Не раз жизнь друг другу спасали. Когда же у боярина любимая жена померла, он принял постриг, а Василий, окрестившись, стал служить при обители.

— И монахи терпели рядом такое раскосое чудище? — недоверчиво усмехнулась Эвелина.

— Опять ты за свое, княжна! — досадливо покачал головой Дмитрий. — Не был он чудищем раскосым — высок был, сероглаз, волосы светлее моих.

Когда помоложе был, многие девицы заглядывались на него, пригожим почитали, только он так и не женился, все о жене своей, о детях порубленных забыть не мог… Наряди его в платье русское, посади за стол среди бояр — от коренного москвича не отличишь!

— А ты что же, боярин, не женишься? — вступил в разговор Корибут, чтобы увести спутника от грустных раздумий. — По тебе, небось, тоже не одна боярышня вздыхает? Четверть века — возраст солидный, самое время наследником обзавестись! Не будет сына — кому вотчину после себя оставишь?

— Недосуг мне как-то о таком думать, Княже, — слегка смутился Дмитрий, — ныне дела важнее есть. Рубежи московские укреплять нужно, а то и на севере, и на юге неспокойно, не знаешь, с какой стороны враг ударит! Где уж тут о женитьбе думать!

— Вот так вы все, молодые! — удрученно вздохнул Корибут. — Сын мой, Вилько, тоже вроде тебя был, все в бой рвался… Погиб, не оставил наследника!.. Теперь вся надежда на Эвелину, что выйдет замуж, подарит внуков. Только имя родовое наше им не носить, видно, суждено засохнуть древу Корибутов!

Не желая того, Князь затронул другую, грустную тему, и теперь уже Эвелина поспешила изменить ход беседы.

— И как долго ты был в учении, боярин? — спросила она у Бутурлина.

— Семь лет прожил я в монастыре и освоил за эти годы все, что подобало знать и уметь моим сверстникам. Когда по истечении семилетнего срока батюшка приехал навестить меня в обитель, его удивлению не было границ.