Виктор Тихомиров - Чапаев-Чапаев

Огромное, холодное в середине, солнце мечется по небу, не в силах выбрать подходящего места. Подвешенное на непрочную нить, оно держится из последних сил и вот, оторвалось и летит сюда, к травяной впадине. Известно — солнце величиной превосходит землю и уж ничего не видно вокруг, кроме ледяных протуберанцев. Это конец одного и начало другого…»

Устав писать, потерпевший чапаевец упал затылком на подушку и замер. Затем он свернул свой блокнот в трубу и приставил ее к глазу. Трубу он принялся медленно переводить с предмета на предмет, опускать к полу или поднимать к потолку. Задержался он и на окне, от стекла которого, кажется, никогда не отлипали мальчишеские носы, сменяемые иногда красноармейскими или бабьими.

В трубу виден был случайно залетевший шмель, тщетно пытавшийся преодолеть стекло, чтоб лететь к высоким местным цветам и к вершине пригорка, на котором возвышался автомобиль с пулеметом на заднем сидении, на переднем же стоял чапаевский ординарец Петька и заканчивал перекличку.

Перекличка в дивизии занимала всегда немало времени и велась не в порядке алфавита, а наоборот. Тогда сам Чапаев выкликался среди первых и мог, в дальнейшем, поручив это дело кому-либо из грамотных, заняться пока командирскими делами, не в ущерб равенству и революционной дисциплине.

Перевалив за половину, перекличка близилась к концу. Задержки происходили из-за невыговариваемых имен представителей интернационала, чернокожих и китайцев, когда те не сразу откликались, и приходилось подолгу разбираться и править список.

Когда прозвучала фамилия Васильев, в строю послышался ропот и затем выкрик:

— Дык, чай месяц, как в госпитале он!

— Известно, рассечен командирской рукой! — послышались еще голоса.

— Да говорят на поправку пошел!

Перекличка смешалась, и строй рассыпался.

— Айда, проведаем его, ребцы! — предложил один из бойцов, и все сразу гурьбой повалили к госпиталю.

…

Сестра Оля преградила бойцам путь в палату, потребовав немедленно разуться. Кряхтя и отдуваясь, мужчины поснимали свою рвань, продемонстрировав друг дружке и медсестре чудовищную грязь своих нестиранных портянок и янтарь мозолей. Та уважительно отступила, и чапаевцы, покинув в коридоре свою скорбно пахнущую обувку, проникли к раненному.

Ввалившихся в палату, выздоравливающий встретил приставленной к глазу трубой, в которую он молча рассмотрел каждого, прежде чем опустил ее. На вопросы прежний балагур отвечать не стал, не обрадовался и починенной гармони, порубленной было командиром, а отвернулся вдруг неприветливо к бревенчатой стене, так ничего и не сказав.

Выглянувший из-за спин Петька, прочел исправленную надпись на фанерке и долго не мог отвести взгляда от стриженого затылка, прочерченного тонким шрамом.

— Это у его душа надвое разошлась, — пояснил один пожилой чапаевец молодым, выпуская из двух ноздрей две струи самосадного дыма, — не хочет больше попусту болтать.

Бойцы уважительно смолкли и, немного попыхтев, выкатились, топоча жесткими пятками по половицам, из помещения в сени за сапогами, а затем со двора на волю.

…

По-прошествии небольшого времени боец Васильев был отпущен из части к месту жительства в город Тверь, как не годный к службе из-за ранения.

А еще через несколько лет, по слухам, его видели важнецким начальником, снимающим настоящую кинофильму. И все на этих съемках так и вились вокруг него уважительно, чего не пожелает — немедленно ему исполняли, и на подносе, как барину, приносили чай в подстаканнике. А он, то рукой важно так поведет, то в жестяной рупор скомандует что-либо, и все вокруг так и рады для него стараться, так и носятся, так и снуют. Он же только поцарапанный лоб хмурит.

И слух разошелся повсюду, что вот, мол, два одинаковых брата Васильева снимают фильмы, один лучше другого. Правда, никто никогда не видел братьев месте.

…

Фельдшер, вылечивший разрубленного бойца при помощи китайского бальзама, обнаружил после него забытый блокнот. Как-то после очередного свидания на сеновале с сестрой милосердия Олей, он, желая развлечь, прочел ей из блокнота:

«Это так похоже на грозу, с неисчислимыми вспышками молний длинных, змеящихся, ослепительных. Грохочет выражение его рта и рвется бескрайняя до горизонта ткань, закрывающая ее немые глаза. В глазах есть все, а в складках поверхности спрятан запас факелов. Смола капает с них.

С высокого, поросшего соснами обрыва бросается вниз косматое зверье, широко разевая зубастые пасти в крике. Разгон необорим, даже если тормозить всеми лапами вдруг. Песок сыпуч, ноги людей увязают, а плечи продолжают движение. Мускульная сила хороша, но ей не заменить ловкости скользящих змей. Волны бьют в грудь, ноги сплетаются в замки, языки пламени сражаются в петушином бою, побеждая и побеждая.