Виктор Егоров - Конец – молчание

– Я плохо владею этим языком, но отмечены, как мне кажется, промышленные объекты, – закончил сбивчивый рассказ Дима. – Может, рассеянный господин – шпион?

Фельдфебель не удостоил Варгасова ответом и взялся за трубку телефона. Набрав номер наполовину, он бросил трубку на рычаг и вышел в соседнюю комнату. До Димы донеслись отдельные фразы: фельдфебель докладывал о случившемся начальству, какому-то Гутману.

– Это все, господин майор. Нет, я не очень. Слегка! В состоянии. Конечно, в состоянии. Нет, об этом не говорил. Вот именно! Вы безусловно правы. По-моему, все врет. Хотя всякое бывает… Придете? Ждем вас, господин майор…

«Что это еще за майор на мою голову?» – невесело думал Варгасов, которого заперли в полутемной комнатенке. Удрать не представлялось никакой возможности: по ту сторону двери поставили часового, окна были густо оплетены железом.

«Мд-а-а… Ситуация серьезная! Не такая неожиданная, как в тот день, когда в кухне Таубергов из подпола вылез Генрих Фохт, но тем не менее далеко не оптимистичная. Может быть, как раз из-за своей заурядности…»

Не многим больше года минуло с того вечера, когда, низко пригнувшись, почти вслепую, пробирались они подземными переходами и вышли наконец далеко от домика Марии. А еще через некоторое время сидели в хибарке хромого Роберта, давнего друга Генриха.

– Это гестаповцы его так… – кивнул Фохт на изуродованную ногу Роберта. – Схватили с пачкой нелегального «Внутреннего фронта». Знаете такой журнал?

– Знаю, – кивнул Дима.

– Еле выкрутился парень! Пришлось сменить и документы, и местожительство. В этой развалюхе, Пауль, вас никто не найдет. А паспорт и другие бумаги постараемся достать как можно быстрее. Тогда подумаем о работе, куда выгоднее пойти.

Лежа на жесткой раскладушке в сыроватой комнате Роберта, Дима перебирал в памяти подробности рассказа Фохта.

Генрих сразу же, как только Мария переступила порог его дома и наскоро произнесла все то, что велел передать Дима, понял, что с ней неладно. То ли на девушку подействовал его участливый взгляд, то ли уже не было никаких сил терпеть, но, пряча в сумочку записку для Варгасова, она вдруг так разрыдалась, что ни сам Фохт, ни прибежавшая ему на помощь жена никак не могли успокоить Марию. А когда она выплакалась, то все им рассказала – бледная, обессиленная, где-то на грани бытия и небытия.

…Об отце не коммунисте, а социал-демократе, но противнике Гитлера, арестованном еще в тридцать четвертом.

…Oб умершей у нее на руках от рака матери. Муки ее невозможно передать!

…О коварной придумке Лоллинга: до конца не доверяя Кесслерам, он решил подсунуть Паулю «девчонку», перед которой тот раскроется: есть минуты, когда человек теряет над собой контроль. Выбор пал на Марию – юную, симпатичную, бесхитростную… А чтобы она согласилась, привезли из Саксенхаузена ее отца и пытали у нее на глазах. В случае же удачи Марии обещали не только сохранить ему жизнь, выпустить на свободу.

…О том происшествии на Виктория-Луиза-плац, когда на нее напали «грабители». Это были сотрудники Лоллинга. Так оберштурмбаннфюрер организовал знакомство молодых людей.

…О ночном визите к ней Пауля: Маряя его ждала, поставленная в известность людьми оберштурмбаннфюрера. Ей предоставлялась последняя возможность все выведать: столько времени прошло у нее впустую, как считал Лоллинг! Малоинтересные отчеты «Четырнадцатого» почти год не давали гестапо никаких материалов против младшего Кесслера. Но вот теперь, когда он на крючке, когда старший, скомпрометированный англичанином, уже у них в руках, но будет, очевидно, все отрицать и дальше, необходимы точные данные. Мария должна пустить в ход все! И даже то, что отец ее арестован, что он – антифашист… Это развяжет Кесслеру язык.

…О том, что она давно любит Пауля. Она понимает: отца ей не спасти даже ценой предательства – фашисты ее, конечно, обманут… Поэтому выбор – или отец, или Кесслер – перед ней никогда не стоял.

…О том, как каждый день она собиралась открыться и не находила в себе сил, боясь потерять любимого.

…О том, что, собираясь к Фохту, мысленно попрощалась с Паулем, решив про себя, что уж сегодня она все расскажет другу Кесслера: в любой час за тем могли прийти. О себе она не думала, хотя понимала, что пути домой ей нет: ведь по ее плану Кесслер должен был исчезнуть оттуда! Лоллинг такое не простит.

Через два часа после этой исповеди Пауль и Генрих уже сидели в хибарке хромого Роберта, а жена Фохта везла по-старушечьи закутанную в платок Марию к родственникам на дальний хутор.