Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Словом, Винниченко остался при своих… Собственно, «при своих» — это в преферанс, а тут вышло иначе: Винниченко просто остался один. В данной ситуации, при нынешних обстоятельствах, на текущий момент.

Купил у Шпульки паспорт за тысячу николаевскими и нырнул в подполье. Как при батюшке царе. Ему не привыкать стать! Зато не побежит за границу на поклон к иноземным владыкам, интервенционалистам, империалистам, колониалистам. А останется с народом. Вернее — среди народа. Вот это вокруг — народ, а вот это — он. Народ с собственным паспортом, а он — с чужим. И — Винниченко, и — не Винниченко. Мещанин Иван Архипович Переберибатченко — таки пригодилась! — из Александровска, что ли. Словом, подальше…

…Сосны гудели, падали капли с вершин, ветер пробирал до костей. Владимир Кириллович глубже надвинул шапку, застегнул пальто. Он стоял у забора и выглядывал наружу: что там на улице?.. По ту сторону, за перелазом, собралась небольшая кучка людей. Святошинские или такие же… укрывающиеся, неведомой ориентации. Однако — народ, внутренние силы. Поглядывали, присматривались, прислушивались: что там и как на свете божьем? Переговаривались.

Винниченко захотелось послушать, о чем говорят люди: любопытно же — народ, внутренние силы, на которые надо ориентироваться.

Женский голос — он по всем особенностям произношения и интонации принадлежал женщине простой, из народа, — сетовал:

— …И вот, вишь, до чего народ довели… крови сколько пролито… а за что, зачем?..

Мужской голос — по всем речевым и интонационным признакам он принадлежал человеку высшего слоя, интеллигенту, — что–то прогудел, но он, верно, стоял спиной к Винниченко: разобрать слова было невозможно.

Женский голос взвился:

— Ироды они, звери, все эти ваши Грушевские, Петлюры, Винниченки…

Владимир Кириллович закашлялся, но тут же спохватился: еще услышат, обнаружится, что их кто–то подслушивает из–за забора…

Но пока он кашлял, зажав рот, а потом превозмогал этот кашель и вообще расстраивался, не в силах сдержать горькой улыбки, — женщина успела окончить свою речь, и, к сожалению, Владимир Кириллович уже не услышал, за что же, собственно, она… их проклинает. Женщины — известное дело! Разве от женщины дождешься объективности? Особенно в таких высоких материях.

Но теперь ответ мужчины слышен был ясно.

— Ах, — сказал мужской голос, — это еще пустяки! Ну, не пустяки, конечно, это тяжело, это ужасно! Но их преступления еще серьезнее — так сказать, в общем, историческом плане! Своими действиями они на все украинское, — поймите это, на все украинское! — уже истерически вскрикнул мужчина, и Винниченко было приятно, что тот не только говорил по–украински, но и так болеет душой обо всем украинском! — На все украинское они наложили печать враждебности к социальной революции! Вы понимаете, что теперь получилось? — Украинский голос чуть не плакал. — Теперь кто признает себя украинцем, тот тем самым как бы враг социальной революции! Контрреволюционер! Буржуй! Они сорвали социальную революцию, но при этом еще скомпрометировали украинскую нацию!.. Освободительную украинскую идею!..

Винниченко плотнее запахнул пальто и тихо отошел. Горько было это слышать. Но если быть честным с собой…

Словом, Владимир Кириллович — литератор — уже решил: эти слова он берет в кавычки — вот только бы не забыть всё точно! — и приведет, да, да, приведет их — может быть, даже возьмет эпиграфом! — в своей книге. Той, что напишет теперь… Честность с собой — ничего не поделаешь!

Винниченко прошел вдоль забора и вышел в переулок. Надо подойти поближе к Брест–Литовскому шоссе: может быть, там уже что–нибудь… прояснилось?

Шоссе было пустынно, но совсем близко цокали конские копыта: лошади шли шагом — конники. Винниченко припал к деревянной стене ресторана «Эльдорадо». Ресторан был, разумеется, закрыт. И увидеть, что делается здесь, — с шоссе, ни отсюда на шоссе — нельзя было: темнота, ночь. Впрочем, на темном небосводе все же вырисовывались неясные силуэты всадников. Шесть или семь. Шлыки змеями полоскались на ветру. Гайдамаки. Патруль, разведка, связь с Центральной радой, которая смылась в Житомир? Какое это имело теперь значение для Винниченко, когда он уже сам…

Гайдамаки говорили меж собой. Кого–то ругали.

Один буркнул:

— К черту!

Другой:

— И я так думаю.

Третий был разговорчивей и разразился длиннейшей, не вполне пристойной бранью. Закончил он так: