Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Встреча происходила в салон–вагоне главковерха. Поезд стоял в тупике, но под парами: верховный спешил на Государственное совещание в Москву и принял гостя в последние минуты перед выездом.

Генерал Лавр Корнилов учтиво поднялся со своего кресла, когда его адъютант, молодой поручик герцог Лихтенбергский, доложил и пропустил мимо себя в салон Симона Петлюру.

Секунду оба они — главнокомандующий и генеральный секретарь — стояли друг против друга. Корнилов учтиво, но настороженно поглядывал на гостя. Петлюра настороженно, но учтиво следил за взглядом хозяина.

«Вот он какой! — думалось Петлюре, и по спине его пробежало нечто вроде мурашек: впервые в жизни Петлюре приходилось разговаривать с военачальником такого высокого ранга. — Боевой царский генерал, ныне — военный вождь всей вооруженной армады революционной России!»

«Вот он каков! Этот малороссийский сепаратист, — думал Корнилов: генералу еще не случалось видеть вожаков украинских националистов. — Р–р–ракалия!.. Maзёпa!»

Корнилов провел своей маленькой изящной ручкой по седоватым коротко остриженным волосам на голове — короткие волосы цеплялись, заходя за перстни, и оттого морщинистое калмыцкое лицо генерала передернула гримаса, — и тем же движением руки он указал на кресло перед походным столом:

— Прошу!

Уже сидя, главковерх и генеральный секретарь еще минутку корректно разглядывали друг друга. Корнилов внимательно изучал гостя перед собой; Петлюра, превозмогая волнение, старался отгадать: о чем же будет разговор? Перед ним сидел едва не самый ныне могущественный во всей России человек: за ним стояла армия. В его руках была сосредоточена власть — почти неограниченная и главное, совершенно реальная. А что было за ним, генеральным секретарем Украинской Центральной рады? Два украинских полка, которые восставали, два десятка «ударных» батальонов, которые сдавались в плен, две сотни украинизированных мелких частей, которые не хотели идти на фронт, ну и еще примерно два миллиона воинов–украинцев, разбросанных по разным соединениям огромной армии Корнилова, дислоцированной на линии фронта в несколько тысяч километров. И еще были за Петлюрой… мечтания о власти — угарный бред, который туманил голову, тревожил сердце, раздирал душу еще с той поры, когда Симон начал себя помнить. И это было, собственно, все, на что он мог опереться в своей только что начатой карьере — командующего вооружением Украины.

Петлюра не выдержал пронзительного взгляда генерала, отвел глаза в сторону и осмотрелся. Два дивана, четыре кресла, стол с ворохом испещренных синим и красным карандашом карт, столик с телефонными полевыми аппаратами в углу, вытянувшийся адъютант у порога. Адъютант тоже был только мебелью: он стоял окаменев и для верховного был прозрачен, как воздух. Зеленые шторки на зеркальных окнах вагона были задернуты, но они закрывали окно снизу лишь до половины, и выше них видны были люди, расхаживающие по перрону вокзала. В эту минуту по перрону лениво прогуливались трое военных высокого ранга в иностранной форме — французской, английской и американской. Это были представители союзных государств при штабе верховного главнокомандующего российской армии. День был душный, и они вышли подышать свежим воздухом. Проходя мимо вагона верховного, они каждый раз бросали короткий, но пристальный взгляд на окна салона: что там происходит, кого там таинственно принимает верховный? Потом равнодушно поглядывали на небо и вытирали платочками пот с лица. У входа в вокзал и вдоль перрона застыли часовые–ингуши в черкесках из личной охраны главковерха.

Хозяин, как и надлежит, первым нарушил молчание:

— Рад случаю…

Эти слова следовало понимать так: рад случаю познакомиться, но генерал фразы не закончил. Зачем? Это же были трафаретные слова для первого знакомства — каждой знал их и мог закончить сам для себя. Генерал не ожидал и ответа: ответ тоже должен быть трафаретным — его можно услышать и не услышав. Времени для лишних слов не было: генерал спешил, и нужно было сразу приступать к делу. Он так и сказал:

— Итак, перейдем к делу. Не возражаете?

— К вашим услугам, — поторопился ответить Петлюра, слегка охрипнув и сразу же откашлявшись. И вдруг добавил: — Ваше высокопревосходительство!

Этого Петлюра, конечно, не собирался добавлять: из соображений престижа, по причине фронды против лица, облеченного полнотой власти ненавистного великодержавничества, наконец, еще и по той простой причине, что подобное обращение в армии было уже упразднено. Но все–таки он это сказал — им руководствовали совершенно необъяснимые побуждения, а быть может, и совершенно машинально: сама окружающая обстановка оказывала свое действие.