Крис Хамфрис - Узы крови

Джанни совершенно не ожидал того, как изменится состояние старика. Вместо того чтобы перепугаться еще сильнее, он вдруг стал странно спокойным.

— Ах, — вздохнул старый еврей.

— «Ах»? Это все, что ты можешь сказать? Разве ты можешь это отрицать, еврей?

— А есть ли мне смысл это отрицать? Разве прежде это помогало моему народу? Если мы это признаем, вы нас убиваете. Если мы это отрицаем, вы нас убиваете. Смерть — единственное, что мы от вас получаем.

— Твой народ? — Джанни приблизил свое лицо к лицу собеседника. — Хочешь, я кое-что расскажу тебе о твоем народе? Сказать тебе тайну? — Он зашептал в самое ухо старика: — Моя мать — одна из вас.

И Джанни отстранился, чтобы увидеть реакцию — крохотную искру надежды, которая загорится в его глазах. Это всегда происходило одинаково. Джанни нравилось, когда люди умирали со слабой надеждой. Так им было труднее.

Надежда появилась — в руке, которая потянулась к нему, ухватив за камзол, в глазах.

— Кровь твоей матери — твоя кровь. Ее вера — твоя вера. Вот тут… тут… — Его пальцы постучали по груди Джанни. — Ты — один из нас.

Джанни выжидал, наслаждаясь минутой. Когда он заговорил, его голос звучал мягко.

— Если ты сможешь показать мне, где во мне живет еврей — в моей селезенке, печени, в самом моем сердце, — то я возьму вот этот нож и вырежу себе селезенку, печень, сердце. Пусть даже при этом мне придется умереть, Но мне не придется этого делать, потому что меня спасла Любовь Христова. Мне нужно только каждодневно отвечать ему на эту любовь.

Во взгляде старика надежду сменило что-то иное. Молодой человек почувствовал, что именно, — и в эту секунду морщинистая рука упала и сжалась на рукояти кинжала Джанни, висевшего у него на поясе. Пальцы Джанни стиснули ладонь старика. Еврей был немолод, но руки у него оказались сильными — и смелости ему тоже не занимать. Старик выдернул из ножен кинжал и высоко его вскинул, так что острие задело ухо Джанни прежде, чем молодой Ромбо успел отвести оружие выше и в сторону, отклоняя противника назад, на стол, воспользовавшись своим весом, своим ростом, своей молодостью. Джанни навалился с такой силой, чтобы только не дать старику подняться.

— Плати долг, — проговорил он и, изогнувшись, вонзил кинжал.

Старик выкрикнул что-то по-еврейски: то ли проклятье, то ли молитву. А потом кровь хлынула у него изо рта, задушив последние слова.

Джанни сел обратно в кресло, глядя на корчащееся на столе тело. Комнату заполнял шум дождя, бьющего по крыше. Ливень отыскал какую-то трещину наверху, потому что на стол вдруг начала капать вода, отскакивая от лба трупа и от яркой кожаной шапочки. Дед Джанни называл ее «ермолкой». Его собственная ермолка была потертой, тусклой и едва держалась на неопрятных прядях волос, постоянно соскальзывая, когда дед дергал и крутил их, бормоча свою чушь. Мать говорила, что в свое время дед был блестящим ученым. Более того — алхимиком, искателем философского камня. В слюнявом дряхлом младенце, которого знал Джанни, не осталось и следа от того философа.

Снаружи донесся женский крик. Страх, звучавший в нем, был настолько силен, что перекрыл даже шум дождя.

В следующую секунду Джанни уже был у двери. Он выскочил на двор. Ливень по-прежнему хлестал так яростно, что глазам пришлось привыкать к нему. Сначала Джанни разглядел мужчину с кинжалом: его ноги болтались над землей, он был повешен за шею на одном из оливковых деревьев. Рядом с ним сквозь пелену дождя Ромбо различил столпившихся людей. Вильгельм сгибался между дергающихся ног девицы, медленно задирая ей юбку. Двое других держали ей руки, а остальные «волчата» стояли чуть поодаль: кто заворожено смотрел, а кто с отвращением отвернулся.

Тремя размашистыми шагами Джанни преодолел разделявшее их расстояние. Сжав руку в кулак, он резко ударил немца по уху. Мужчины, державшие девушку, отпустили ее, и она суетливо одернула юбки, затравленным зверьком прижавшись к стене.

— Но, Джанни, — недовольно заныл Вильгельм, — она ведь просто шлюха-язычница!

Джанни вспомнил, как он разведывал дом и как девица дала ему воды. Темные глаза девушки на мгновение напомнили ему сестру, хотя ее лицо было настолько же скучным, насколько Анна Ромбо выглядела живой и интересной.

— Ты забыл свои обеты, Вильгельм? Разве вы все не знаете, что похоть — это страшный грех?

Вильгельм потер ухо.

— Я не приносил окончательного обета, — недовольно проворчал он.

Джанни улыбнулся. Это выглядело так нелепо: обиженный немец, сидящий в грязи под ливнем, в нескольких шагах от висящего тела убитого им мужчины. Улыбка сменилась смехом, и Джанни сказал: