Дарья Плещеева - Слепой секундант

Потом Граве, поскольку делать ему все равно было нечего, взялся перебелить Фофанины записи, но докторская рука сама вместо русских букв выводила немецкие.

— Стало быть, это список всей дворни? — еще раз спросил Еремей.

— Всей… — Граве задумался. — Тех, кого взяли в дорогу, и тут внизу — те, кого не взяли… Только что проку от этого списка? Не верю, что вам удастся напасть на след вымогателей. А если каким-то чудом удастся — то поднимут ваши трупы с продырявленными головами где-нибудь с окраины. Не трогайте вы вымогателей, Христа ради. Ну, плачу и плачу, и прочие смирились. Сказано ж — «не тронь, не завоняет».

— Конечно, спокойнее — платить, — согласился Андрей. — Но кровь пролилась. Я потерял двоих друзей и невесту. Хорош же я буду, если даже не попытаюсь. Я — офицер…

Когда стало смеркаться, доктора одели в тулуп и отправили в возке домой.

— А теперь, Фофаня, доставай письмо Акиньшина, — сказал Андрей. — Время им заняться.

Еремей согласно кивнул. Питомец сперва устремился по пути, где успех казался достижим стремительно и без особых трудов. Дело, начатое Акиньшиным, напротив, требовало долгих усилий — отыскать отставного полицейского Мельника, нанять его на службу, выследить лакея Демьяна, что носит корзинки в богадельню, и того, кто эти корзинки принимает. Возможно, питомец уже смирился с тем, что супостата не одолеть лихим кавалерийским наскоком, главное, не напоминать ему о промашке…

Фофаня дочитал письмо до того места, где было условное слово для Мельникова сына.

— Стало быть, дяденька, поедешь в театр! — сказал Андрей.

— Ваша милость, Андрей Ильич, — подал голос Фофаня, — а нельзя ли и мне туда? В театр?

— Тебе только на «Недоросля», в Деревянный. Жаль, сказывали, Шумский ушел со сцены. Когда справимся с нашим делом, сходишь с ним, дяденька, в партер…

Еремею с Тимошкой повезло — они не просто встретили выходящего из театра музыканта по прозванию Мельник, но этот музыкант еще и был в зюзю пьян.

— Давай-ка мы тебя к батюшке отвезем, — предложил Еремей. — Где батюшка стоит?

— На Вась… с-с-с-си…

— В которой линии? — спросил догадливый Еремей.

— Ва-ва-фа…

— Во второй, стало быть. Полезай, горемыка, в возок. И я с тобой сяду.

Время было позднее. Но Васильевский остров — не так уж далек от театра, коли ехать напрямик по невскому льду. Тимошка поглядел, как спускаются на Неву другие запряжки, и преспокойно доставил возок к искомой линии. Там он спросил поздних прохожих, где стоит Иван Мельник, и услыхал: у вдовы Арсеньевой, за Большой першпективой сразу по правую руку.

В дом впускать не хотели. Какой-то старик кричал из-за запертой двери, что свои все дома, а чужие пусть убираются. Еремей пригрозил, что позовет десятских — вон они недавно прошли дозором, а дело, по которому нужны хозяева, архиважное. Кричал он громко, и незримый старичок, чтобы наутро соседи не учинили допроса и не распустили сплетен, дверь отворил.

Еремей держал наготове в охапке пьяного музыканта и вместе с ним ввалился в сени. Старичок выругался и поневоле впустил в комнату.

Там горела на столе большая сальная свеча, и, пристроившись к ней поближе, трудились двое. Стол они поделили пополам: на одной половине женщина разложила попарно нуждавшиеся в штопке чулки, на другой мужчина — разной величины дощечки. Он прилаживал их друг к дружке, подрезая ножом лишнее. Еремею не нужно было объяснять, чем занят мужчина, — он сразу узнал составные части будущих пасочниц. Близилась Масленица, за ней — Великий пост, а к концу поста деревянная пасочница на Пасху — ходовой товар.

— Какого черта вы его сюда притащили?! — спросил мужчина. — Где пил — туда пусть и убирается! Чадушко!

— Велено передать, что господин Акиньшин к хорошей невесте посватался, — ответил Еремей.

— Вон оно что. Ну…

— Иван Перфильевич! — закричала женщина. — Мало мне было твоей простреленной ноги?! А ты, варнак, мазурик, уходи! Да и Савку с собой забирай!

Но Мельник уже поднялся из-за стола. Он казался из той породы невысоких, широкогрудых и поджарых мужичков, которых никакая хворь не берет и никакой кулак наземь не валит.

Темное лицо, все в морщинах, не позволяло точно определить возраст: таким оно могло стать и в сорок лет.

— Молчи, Груня, — сказал Мельник. — Я вперед деньги взял. Отработаю — а больше наниматься не стану. Посватался, стало быть? Ну так взял бы в приданое хоть малую деревеньку.

— Так, — одобрил Еремей. — Надо бы тебе, Иван Перфильевич, с барином моим потолковать. Могу его завтра сюда доставить. А хочешь — к нам в гости. Разносолов не будет, а щи с мясом, пока Масленица не настала, обещаю.