Валентин Башмаков - За Синь-хребтом, в медвежьем царстве, или Приключения Петьки Луковкина в Уссурийской тайге

— Что это? — показывая находку Ляну, спросил Митька.

Лян пожал плечами.

— Не видишь? Рог… Олень бежал — потерял.

— А почему он изъеденный весь, белый? Водой размыло, что ли?

— Нет. Зверь грыз. Белка, бурундук, заяц…

— Но-о, но! — протискиваясь вперед и ощупывая Митькин трофей, усомнился Алешка. — По-твоему, значит, займы охотятся на оленей, жрут их мясо, а рогами закусывают? Да?

Маленький удэге пожал плечами еще раз:

— Зачем — мясо? Мясо не жрут. Только рога. Как ты сам.

— Я? При чем тут я? Может, скажешь, что я грызу коровьи рога?

— Нет. Рога не грызешь. А мел, наверно, ешь.

Алешка покраснел.

— Мел? Ну это ж дело другое. Когда мы с братом были поменьше, мел ели.

— А я и сейчас хрумкаю, — вздохнула Нюрка. — Как чистенький кусочек угляжу, так и схрумкаю.

— Вот! Слыхал? — сказал Лян. — Так и звери.

Вера разъяснила вопрос подробнее:

— Живой организм нуждается в известняке, — сказала она. — Если ребенок не получит его, сколько надо, у него будут слабые кости. Так и у зверей. В лесу мел, как вы знаете, найти трудно, и животным приходится добывать известняк не из земли, а иначе. Хищники пожирают кости своих жертв, птицы обходятся камешками, в которых есть известняк, а зайцам да бурундукам приходится грызть оленьи рога. Ведь в них — почти чистый известняк…

В другой раз, на берегу ручья, маленький удэге нашел в песке крохотную воронку и рассказал друзьям о жизни ее хозяина — муравьиного льва, потом показал норку бурундука, дупло, в котором жила летяга.

В эти же ясные дни золотой осени в звене пионеров, а если говорить точнее, в жизни одного из мальчишек произошло, хоть и невеселое, но очень знаменательное событие.

Однажды, перемазавшись в ягодах, Петька решил сменить рубашку и майку. Вещички по-прежнему находились в доме у Матрены Ивановны, поэтому пришлось бежать на пасеку.

Когда Луковкин переступил порог кухни, старушка месила у стола тесто. Рядом с нею, на краю полка, уткнув лицо в ладони, сидела Степанида.

Петька достал из-под лавки котомку, вышел на веранду и принялся перебирать ее содержимое. Разговор на кухне поначалу его не интересовал. Но потом ухо уловило что-то странное. Особенно необычным показался тон Матрены Ивановны. Всегда ласковая, добродушно-ворчащая пасечница на этот раз говорила резко, строго и даже грубовато:

— А ты что? Андрюшка, горемычный, неделями штаны в руках носит, а Колька без оглядки из дому бежит. Или, думаешь, сыны вырастут — уважать тебя станут? Как же! Они и теперь-то тебя за мать не принимают. Видала, чай: ты к ним и гости, а они от тебя, как от чумовой, — один с дружками на речку подался, другой — с собакой забавляется. Да оно и понятно. Собака-то на ласку добром отзывается, а от такой матери, как ты, только подзатыльника и жди.

Петька сообразил, что Матрена Ивановна отчитывает Степаниду, и притих.

Доведенная упреками до слез, Степанида покачнулась и горестно всхлипнула:

— И чего вы из меня душу мотаете? И так тошно, а вы… Брошу вот все — и в город…

Глянув украдкой в окно (в комнате было протоплена печь, и пасечница распахнула рамы), Петьки заметил, что Матрена Ивановна распрямилась и еще грознее, чем раньше, взглянула на дочь.

— Вот-вот. Только городом-то, милушка, меня не стращай. Эту песню мы с отцом лет десять от тебя слышим. И Трофиму она не в диковинку. Да только что станешь делать-то в твоем городу с пятьми классами?

Матрена Ивановна грохнула в сердцах ухватом и, отвернувшись, принялась сажать хлебы в печь — разостлала на деревянной лопате капустный лист, положила на него большой кусок теста и, посыпав мукой, сунула в устье. За первой ковригой отправилась вторая, третья.

Потом старушка стряхнула с рук муку, приперла поленом заслонку и принялась за новое дело. На середине кухни появилась большая плетеная корзина. На дно ее стали двухлитровая банка со сметаной и бутылка с медом. Между ними лег кусок сала, яйца, а сверху поместилось еще полрешета сдобных коржей и с десяток крупных тугих помидоров. Прикрыв все это полотенцем, Матрена Ивановна разогнулась и придвинула корзину к дочери:

— Довольно нюни-то разводить. Скоро, чай, и подвода из Березовки. Промой глаза, перекуси, да и с богом. Я вот тут наготовила… Отвезешь Трофиму.

Степанида отвела от лица платок, растерянно посмотрела на мать, на корзину, всхлипывая, затрясла сбившейся косой: